Красиво жить не запретишь

Жукровский знал, что достаточно ему протянуть руку, как сдержанная дама тотчас покинет вершины и окажется в его объятиях. Но Жук не протянул руки. Телефонами они все же обменялись. Он забыл цвет ее глаз, ее прическу, но смутно припоминал, что жила она одна, в новом микрорайоне. В этот вечер он хотел от нее очень немногого: горячую ванну и чистую постель. И получил желаемое.

В качестве хозяйки Нина Львовна оказалась выше всех ожиданий. Не докучала гостю бабьим любопытством, посчитав достаточным объяснением его появления в Риге и в ее доме острый семейный конфликт, который в скором времени должен завершиться только разводом.

Пока Жукровский наслаждался ванной, она испекла русские блины, выставила на стол шпроты, маринованные огурцы, копченое сало, нарезала российский сыр. Ужинали со вкусом, не спеша, под песни Окуджавы. Нина Львовна рассказала, как лет десять назад познакомилась с бардом. Выпили за хороших людей, за хозяйку дома, за несгибаемых и непотопляемых. Жукровский пил водку, Нина Львовна — белое грузинское вино.

Ему нравился уютный удобный дом, начинала нравиться и хозяйка. Мысль о том, чтобы стать ее любовником, уже не вызывала внутреннего протеста, напротив, она казалась заманчивой. Женщина в таком возрасте не будет афишировать перед приятельницами нового друга. Вопрос о замужестве ее мало волнует, иначе она бы не жила одна. Неделю-две можно пожить, как у Христа за пазухой. Он был немногословен:

— Нина Львовна, дорогая, я, как больная собака, ищущая травку для исцеления, нашел ее, травку — Рига, тепло вашего дома. Тронут. Благодарен.

— Собака не показалась мне больной: ясные, блестящие глаза, хороший аппетит. Спать хотите?

— И я о том же. Травка столь благоприятна, что в данную минуту мне кажется, что в моей жизни нет никаких проблем, стрессов. Спать хочу, но хотел бы еще с полчаса посидеть с вами за чашкой чая.

— У меня, увы, есть только «Бодрость» да грузинский, экстра. Но весь секрет, знаете ли, в том, как заварить чай.

— Я помогу убрать со стола. И не говорите, что ваше любимое занятие — мытье посуды.

— Нет-нет, не скажу. Ложь простительна разве что во имя спасения, я не хочу вторгаться в ваш заповедник, но все же: на завтра у вас есть какие-то планы? Может, хотите посмотреть Ригу?

— Спасибо, хочу. Но в весьма умеренной Дозе.

— А купить вы ничего не собираетесь? Завтра — суббота.

— Так, мелочи. Позвольте пригласить вас завтра на обед, ресторан выберете сами.

— Благодарю. Тогда пора спать, иначе что за вид будет у меня в ресторане! Я приготовлю вам постель в первой комнате.

Суббота оказалась малоподходящим днем для продолжительной прогулки. Они побывали лишь в Домском соборе да в нескольких магазинах, в кафе на улице Кирова съели по паре домашних пирожков и выпили кофе. Затем удачно решили вопрос с машиной, поместив ее на автостоянке. Жукровский загнал ее так, что номера не просматривались ми с одной стороны.

Обедали не в ресторане, а в одной из трех небольших комнат кафе, где и готовили и обслуживали на элитном, по советским меркам, уровне. В приглушенном боковом свете Нина Львовна выглядела лет на тридцать пять, ее льдисто-зеленые, удлиненные глаза были прекрасны, низкий голос, звучащий тепло-иронично, замедленно, пробуждал чувство покоя. Он сейчас не только ждал эту женщину, но и опасался ее сдержанности и ироничности, подозревая, что его стремительная, в нынешний же вечер, попытка близости может закончиться лишь шуткой с ее стороны. Это был новый, неизвестный ему тип женщины, деловой и привлекательной, самостоятельной и умной, жизнерадостной и насмешливой. Живя одна в двухкомнатной, хорошо оборудованной квартире, не считала она себя в чем-то ущербной, не тревожил, не терзал ее и собственный возраст. Никто бы не заподозрил ее в кокетстве, но, черт побери, как иначе понять ее то лукавую, то добродушную улыбку, ее пристальный оценивающий взгляд!

Вот в чем разгадка, заключил он: она из тех женщин, которые, даже в пятьдесят, выбирают сами. А ему не дано времени на предисловия, только став ее любовником, он может задержаться в ее доме.

В двенадцать Нина Львовна постелила ему на том же диване, пожелала спокойной ночи. Вскоре полоска света под дверью спальни исчезла. Он же долго не мог уснуть и будущее представлялось сплошь в темных красках. Проснулся, когда еще не было и шести, от тягостного сна: Черноусова в широкой ночной рубахе, с патлами седых волос, окровавленными губами кричит ему: не отдам, не отдам тебе тыщу! Достоевщина какая-то… Поднялся, вышел в кухню, закурил. Спать больше не хотелось.

В семь тридцать в кухне появилась Нина Львовна, в длинном шелковом халате, укутанная в черно-алую шаль, причесанная, со слегка подкрашенными губами.

— Кто рано встает, тому, говорят, Бог дает, — то ли пошутила, то ли поддела она.

— Крепкий, долгий сон только у младенцев и дураков, — отозвался он.

— Вас, полагаю, не мучают проблемы взаимоотношений с Америкой? Или судьба академика Сахарова?

— Не мучают, увы…

— Кстати, я случайно, у общих знакомых, встретилась с женой Сахарова, Еленой Боннэр. Умная баба, хищница.

— Поставить чай?

— К Сахарову вы равнодушны. К чаю, впрочем, тоже. Достаньте там, внизу, на полке, кофейник. Гренки хотите? У меня — фирменные, с поджаренным голландским сыром. Не пробовали? Пока наведете мужскую красоту, все будет на столе.

Позавтракав, Нина Львовна принялась просматривать газеты. Минут сорок спустя она без стеснения уведомила его, что к трем часам ждет гостя и, если у Жукровского нет никаких других планов, он может сходить в кино либо посидеть в кафе.

Нина Львовна не только не стремилась в любовницы, но ясно давала понять, что его дальнейшее присутствие обременительно. Обманутый в собственных ожиданиях, злой, промерзший, он вернулся довольно рано — не было еще и восьми. Она предложила ему чаю. Он отказался, но тут же поспешил с поправкой:

— Мне неудобно, Нина Львовна, вас утруждать.

— Ничего, под хорошее настроение я могу быть неплохой хозяйкой, — и тут же, действительно, занялась приготовлениями к чаю, не суетясь, не делая ни одного лишнего движения.

Он заметил не только ее хорошее настроение, но и пустую бутылку из-под болгарского вина, появившуюся в углу кухни. Из холодильника были извлечены продукты, побывавшие недавно на столе, нарезанные, тщательно уложенные на ярких керамических тарелках. Когда он понял, что ревнует эту женщину, ему захотелось взять ее силой, причинить боль, увидеть ее слезы, чтобы затем услышать то, чего он так ждал: не уходи.

— Что это вы эдаким Казановой глядите? — рассмеялась вдруг она.

— Вам кто-нибудь в последнее время говорил, что вы очень интересная женщина?

— Представьте, да. Но комплимент был поизящнее вашего.

— Милая Нина Львовна! Чего вы хотите от поверженного мужчины! Я же открыл вам личные обстоятельства.

— Думаю, вам не составит большого труда переступить через них? И сколько времени вы отпустили себе на раскаяние?

— Понял, каюсь. Завтра же уеду. Простите, мой приезд в Ригу был, конечно, импульсивным. Но сегодня я убедился окончательно: раздумывай я, взвешивай часами, лучше Риги, в моем нынешнем состоянии, нет и быть не может, — он говорил с неподдельным волнением, которое тронуло ее.

— Я вам подскажу, что можно завтра посмотреть в Риге. Мне помогает восстановить душевное равновесие одно из двух: либо Рижское взморье, либо орган в Домском соборе.

— Исцелись прежде сам, лекарю? Так мне можно и завтра рассчитывать на ваше терпение?

— Вот вам ключ и завтра вы сами будете здесь хозяйничать. У меня — работа.

— Спасибо. А на обед я могу вас пригласить?

— Благодарю, у нас очень даже приличная столовая, хороший буфет, я прихвачу завтра там чего-нибудь, поделикатеснее. Ибо душу мужчины лучше всего врачевать, ублажая его желудок.

— Другой бы спорил, но у меня характер хороший, уступчивый. Так вас завтра ждать к шести?

— Ближе к семи.

И эта ночь прошла не так, как хотелось Жукровскому, как впрочем, и последующая. Во вторник утром он, не прихватив и копейки из дома Нины Львовны, выехал в Одессу, избрав прежний маршрут — через Белоруссию и Молдавию.