Красиво жить не запретишь

Вот и сейчас Валентин обратил внимание на высокий, но хилый фикус в большом деревянном ящике-кадке:

— Чахнет ваш цветок…

— Погода какая, солнца нет, каждую зиму так, — отбросила вдруг праведный гнев хозяйка. — Да и поливать часто забываю. Кстати, раз уж напомнили, можно, полью фикус? Он мне от мамы достался, совсем еще махоньким.

— Поливать как раз не требуется, — Валентин присел у кадки. — Мы лучше взрыхлим землю, а?

— Ну, знайте все же меру! А дальше что, поджег устроите? Чужое — гори ясным огнем, пропадай!? Послушайте, зачем вам мамин фикус понадобился, не губите цветок!

Но Валентин уже нащупал вилкой в земле «твердое» и подозвал поближе понятых. Еще немного покопавшись в кадке, он вынул литровую стеклянную банку, закупоренную крышкой, стряхнул с нее землю, поставил на стол. Хозяйка молчала, хотя ей пришлось вытереть широким рукавом голубого махрового халата вспотевший вдруг лоб. Понятые казались чрезвычайно заинтересованными и следили за каждым движением рук капитана. Он аккуратно открыл банку, вынул из нее непрозрачный полиэтиленовый пакет, развернул. Кольца, серьги.

— Это вы на сладкое, к чаю припрятали? — спросил у Чаус.

— От матери получила! И хранила про черный день, мне через тринадцать лет на пенсию выходить, — воинственность хозяйки как рукой сняло.

— Екатерина Петровна, бросьте, наконец, сказки для маленьких. Здесь люди взрослые. К тому же, взгляните, товарищи, на изделиях есть три-четыре бирки. Чудненько, быстрее дело пойдет. Так сколько их, Екатерина Петровна, этих игрушек?

— Грабите человека средь бела дня и еще измываетесь! Да в каждом доме люди держат про черный день! Ну, а я, потому что живу одна, упрятала, что накопила за двадцать три года работы, в проклятый фикус. Это что, преступление?

— Не надо наводить тень на ясный день, прошу вас. Итак, здесь четырнадцать колец и две пары сережек. Четыре кольца с драгкамнями… Пиши, Миша!

— Изумруды, по-моему. А там — бриллиантик, — в первый раз отозвался Миша.

— Определят каждый камушек эксперты. Идем дальше. Кстати, как мы будем действовать дальше, Екатерина Петровна? Еще раз советую: прекратим играть в «холодно-жарко», положите сами на стол деньги, сберкнижки, ценности.

— Что мне еще ложить? Все здесь, — хозяйка тихо всхлипнула и села на диван, боком к Скворцову.

— Ну, тогда продолжим.

Более двух часов поиск Скворцова был безрезультатным. Но сыщик, частенько поглядывал на застывшее лицо хозяйки, был уверен, что в квартире имеются еще ценности, иначе чем объяснить напряжение женщины? Тщетно рылся он в книгах, проверил стулья, кресла, столы, полки, мешки с сахаром и мукой. Тщетно простукивал стены. Валентин терпеть не мог это занятие — обыскивать чужие квартиры, оно изматывало, как никакое другое профессиональное дело. Господи, думал он, если бы люди проявляли столько же усилий в добрых делах, сколько они вкладывают в обман ближних, в попрание законов! Да, многие законы далеки от идеала, более того, Валентин считал некоторые положения Уголовного кодекса настоящим беззаконием. И эта дикая торговля новорожденными — тоже результат давно изживших себя, тупых, удручающих правил усыновления. Но сыщик был убежден: золото мира не стоит доброго имени человека.

Нет, Скворцов не испытывал жалости к хозяйке забитой хрусталем квартиры, хотя и не считал ее махровой преступницей. Всего лишь ловкая, хищная бабенка, сумевшая начать новый бизнес и менее всего думающая при этом о маленьких человечках, которых пускала в продажу.

Казалось, любой предмет размером больше иголки уже был бы найден, но перед ним на столе лежали лишь четырнадцать колец и пятерки, трешки, которые Чаус в сердцах вытряхнула из сумки. Она, похоже, вновь целиком владела собой и уже готовилась перейти в наступление. И тут Валентин подошел к серванту, который он ранее осмотрел вдоль и поперек, потоптался у стены. Паркет скрипнул, еще и еще. Чаус замерла. Валентин попросил участкового помочь отодвинуть сервант. Чаус отреагировала немедленно:

— Теперь вы хотите перебить посуду, а она уж точно досталась мне в наследство. Не смейте, слышите?!

— Мы осторожно, зря волнуетесь, — вставил, наконец, и собственное слово участковый.

Паркет под сервантом «звучал» так, что у Валентина не осталось сомнений: здесь был тайник. Дощечки легко поддались ножу, выскакивали одна за другой. В эту минуту Чаус заплакала и закричала:

— Грабьте, грабьте! Получайте ордена за чужие слезы!

— Дай Екатерине Петровне воды, Миша, — отозвался Валентин.

Из тайника он извлек объемную деревянную шкатулку, завернутую в кальку. Развернул, открыл. Три сберкнижки на предъявителя, пачка сторублевок, маленький полотняный мешочек. Подсчитали, внесли в акт. В мешочке оказались, как и предполагал Валентин те же кольца, серьги, несколько цепочек, кулонов — всего двадцать изделий.

«Либо она занимается торговлей уже не первый год, что маловероятно, — подумал Скворцов, — либо спекулирует, и давно, дефицитными препаратами. Надо узнать, имеются ли в роддоме наркотики».

Мрачно, в молчании закончилась процедура обыска и ареста Чаус. Только дворничиха не смогла сдержать эмоций:

— А я ее жалела! Попросит убраться в квартире, бегу сразу же. Как же, больная, одна, без семьи, надо помочь. А она десятку ткнет, больше, говорит нет, зарплата маленькая. У, капиталистка!

В тот же день следователь прокуратуры Иванцив допросил обеих — заведующую роддомом Томашевскую и старшую медсестру Чаус. В тот же день эксперты дали заключение: отпечатки пальцев в квартире Черноусовой не принадлежат ни Томашевской, ни Чаус. Иванцив пришел к тому же выводу еще во время многочасового допроса.

Опять — тупик? Хотя следователь и ранее считал маловероятной версию о причастности Томашевской к убийству. Одним делом у него больше, и только.

Свадьба и пела, и плясала. И пила, разумеется. Уже через час у Валентина мелькнула мысль, что три четверти гостей пришли только затем, чтобы напиться «под завязку». И скучное, и грустное оказалось зрелище — собственная свадьба. Нет, не главным действующим лицом чувствовал себя Скворцов на этом семейном — при том — первом семейном — празднестве. Роль новобрачного казалась обременительной, навязанной, а под конец и жалкой.

Впрочем, часов в десять вечера к Валентину подсел Иванцив и сравнил его с роденовским «Мыслителем» или шахматистом, у которого забрали шахматную доску. А через пять минут обоим уже не докучали ни рвущая перепонки так называемая танцевальная музыка, ни пьяные голоса, ни звон посуды. Так уж мы устроены: устанешь на работе до чертиков, мечтаешь о выходном, как о манне небесной, а выдается, наконец, этот свободный денек, многие из нас чувствуют себя неуютно. Поговорить о работе — вот наш отдых, наша разрядка, вовсе не потому, что нет у нас иных интересов. У того же Иванцива до сей поры бывали книжные «запои», умную книгу он предпочитал часам сна. Скворцов в юности увлекался марками, затем художественной фотографией. Сейчас его интересовала история права, и сыщик мечтал провести хотя бы один из ближайших отпусков в читальных залах библиотеки имени Ленина.

А свадьба была обычная, «как принято». Собрались не дома — у Инны, разумеется, Скворцов все еще имел только койкоместо в общежитии — но и не в ресторане — в просторной столовой нового корпуса политехнического института. Коня и трепетную лань, как известно, в одну телегу впрягать не рекомендуется. А тут, на свадьбе, собралась на весь долгозимний вечер за одним столом слишком разномастная публика: родственники, знакомые родителей Инны, в основном отставники с супругами, сокурсники Инны — филологи, коллеги и друзья Валентина. Какой тамада сплотит, поведет такое застолье? А стихийное застолье, да еще при достаточном количестве бутылок — пошлая пьянка. Хотя поначалу у всех участников был очень даже приличный вид.

Инна не скучала на собственной свадьбе, она все время была занята другими. Вначале — однокашниками, которые смущались и долго держались подчеркнуто суверенно. Потом ей показалось, что ее внимание требуется старшему поколению — друзьям родителей. Она видела, что Валентин старается выглядеть веселым и счастливым, но в глазах его она прочла: надо — выдержу и это. И Скворцов, увы, не любил танцевать.