Кто-то в моей могиле

— Я только хотела послушать песню.

— Какую песню?

— «Нита, Хуанита». Он говорит, что есть такая песня. Я ее никогда не слышала, думаю, он врет. Скорее всего, это шпик из полиции или управления по контролю за условниками.

— Он не врет.

— А я уверена, что врет.

— Я легавого вижу за километр, — сказала миссис Брустер. — Кроме того, я знаю эту песню. Я сама, бывало, пела ее, когда была молодой девушкой. Своим чудесным голосом, который сохранялся у меня до той поры, пока я не надышалась всем этим смрадом. Теперь ты мне веришь?

— Нет.

— Ладно. Мы споем ее для тебя, я и он, вместе. Как, мистер? Споем немножко, чтобы развеселить нашу Ниту?

Филдинг откашлялся:

— Я не могу…

— Я начну, ты подпоешь. Начали. Раз, два, три. Поехали.

Хуанита по-прежнему сидела, уставившись в стену.

— Ты не слушаешь, — сказала миссис Брустер.

— Слушаю.

— Правда, красивая песня? Какая в ней грусть. А сейчас пойдет припев с твоим именем.

Филдинг подхватил песню, слегка фальшивя:

Когда они начали исполнять припев, Хуанита медленно повернула голову в их сторону, губы ее едва заметно двигались, словно она пыталась беззвучно петь вместе с ними. В это мгновение она снова походила на ребенка, маленькую девочку, страстно хотевшую стать частью песни, которую она никогда не знала, мелодии, которую она никогда не слышала.

Когда припев кончился, миссис Брустер громко высморкалась в фартук, взгрустнув о своем чудном голосе, пропавшем в этом смраде.

— Больше всего мне понравилась часть с моим именем, — сказала Хуанита.

— Естественно. Это самый лучший кусок. — Она похлопала официантку по плечу.

— «Лучше в сердце моем тебе остаться». Да если б кто-нибудь сказал мне такие слова, я бы прямо на месте умерла.

— В настоящей жизни такого не говорят. Теперь ты чувствуешь себя лучше, дочка?

— Со мной все нормально. Со мной и было все нормально. Я только хотела услышать эту песню, чтобы убедиться, что он не врет.

— Она немного не в себе, — сказала миссис Брустер Филдингу. — Но с ней легко управляешься, если знаешь как.

— Честно говоря, я вовсе не думала, что ты врешь, — призналась Хуанита после того, как миссис Брустер ушла. — Но мне надо все проверить. Я всегда все проверяю. Правда, смешно, когда психи думают, что все вокруг, кроме них, сумасшедшие?

Филдинг кивнул:

— Очень смешно. Я и сам заметил.

— Но, надеюсь, ты ей нисколько не поверил?

— Ни секунды.

— Я сама вижу, что не поверил. У тебя очень доброе лицо. Могу поспорить, ты любишь собак.

— Прекрасные животные.

Страх его полностью ушел, но в горле застрял комок жалости к ней, и он никак не мог от него избавиться, ни проглотить, ни выплюнуть. Филдинг не часто испытывал жалость по отношению к кому-то еще, кроме себя, и он не слишком любил это чувство. Оно выбивало из колеи. Он хотел вскочить и выбежать из зала, напрочь забыть об этой странной, с печальными глазами женщине, забыть о них всех: о Дэйзи, о Джиме, об Аде, о Камилле. Камилла умер, у Дэйзи и Джима была своя жизнь, у Ады своя… «Какого черта я здесь сижу, — мелькнуло у него в голове. — Это опасно. Я могу вызвать бурю и оказаться в самом ее центре. Мне, пожалуй, лучше смотаться, пока еще можно».

Хуанита с печалью смотрела на него.

— А каких собак ты любишь больше всего?

— Спящих.

— У меня когда-то был фокстерьер, но он изгрыз одно из распятий моей матери, и она заставила меня его утопить.

— Какая жалость!

— Я заканчиваю работу через пятнадцать минут. Может, в кино сходим?

Меньше всего на свете ему хотелось в кино, но он ни минуты не колебался:

— Было бы чудесно.

— Сначала мне надо зайти домой и переодеться. Я живу в трех кварталах отсюда. Ты мог бы подождать меня здесь.

— А почему мне не пойти с тобой? В такой день приятно прогуляться пешком.

Неожиданно на ее лице появилась враждебность.

— А кто сказал, что я собираюсь идти пешком?

— Ну, я просто так подумал. Если тут только три квартала…

— Я было подумала, ты, может, намекаешь, что я из тех, у кого и машины-то нет.

— Я совсем не это имел в виду.

— Вот и ладно. Потому что это неправда. У меня есть машина, я просто не езжу на ней на работу. Я не люблю оставлять ее под палящим солнцем, чтобы всякая черная образина прислонялась к ней почесаться.

У него тут же возник вопрос, существует ли это все — машина, «черная образина», на нее облокотившаяся, — в действительности. Он надеялся, что они были реальными, а не выступали символами черного и страшного, приключившегося с ней под ярким солнцем или без него.

— Я очень забочусь о своем конце.

— Не сомневаюсь. Вот твой чек. Восемьдесят пять центов.

Он протянул ей доллар, и она пошла к прилавку, чтобы взять сдачу.

— Как ты себя чувствуешь, дочка? — мягко спросила ее миссис Брустер.

— Прекрасно.

— Когда закончишь работу, отправляйся к мамочке, полежи и немножко отдохни. Ладно?

— Я пойду в кино.

— Вот с этим?

Обе женщины обернулись и посмотрели на Филдинга. Не совсем понимая, чего от него ждут, он улыбнулся им скромно и застенчиво. Никто из них на его улыбку не ответил.

— С ним все в порядке, — заметила Хуанита. — Он мне по возрасту в отцы годится.

— Ну, мы-то с тобой это понимаем. А он?

— Мы всего-навсего собираемся сходить в кино.

— Он сильно смахивает на алкаша, — заметила миссис Брустер, — посмотри, какой у него красный нос, лиловые щеки, а руки так и трясутся.

— Он выпил только бутылку пива.

— А если кто-нибудь из друзей Джо увидит тебя с этим человеком?

— В этом городе Джо никого не знает.

Миссис Брустер принялась обмахиваться фартуком.

— Слишком жарко, чтобы с тобой спорить. Будь осторожна, дочка. Твоя мать и я, мы ведь старые подруги, вовсе не хотим, чтобы ты снова принялась за старое. Ты уважаемая замужняя женщина, у тебя муж и дети. Помни об этом.

Хуанита слышала все эти увещевания сотни раз, она без труда могла пересказать их, даже задом наперед и по-испански. Она слушала без всякого интереса, посматривая на настенные часы, переступая с одной ноги на другую.

— Ты все поняла, дочка?

— Да.

— Обрати на это внимание.

— Конечно, — согласилась Хуанита и весело посмотрела на Филдинга. Ее взгляд будто говорил: «Ты только послушай эту дуру». — А теперь я могу идти?

— Двух еще нет.

— Неужели я один-единственный раз не могу уйти до двух?

— Ладно. Но только сегодня. Но вообще-то так дела не делаются. Мне, пожалуй, надо провериться у врача.

Хуанита подошла к кабинке Филдинга.

— Вот сдача.

— Оставь себе.

— Спасибо. Я уже могу уйти. Моя дура сказала, что можно. Сказать мне «деньги» и заставить ее снова захихикать? Просто так, для веселья?

— Не надо.

— Ты что, не хочешь послушать?

— Нет.

По каким-то причинам, объяснить возникновение которых Хуанита не могла, ей тоже не слишком хотелось слышать смех миссис Брустер. Быстрым шагом она двинулась к двери, не оборачиваясь ни на хозяйку, ни на Филдинга.

Скорее на воздух.

Больше всего на свете Хуанита любила быть на воздухе и на свободе, быстро двигаться, переходя с одного места на другое, ничего и никого конкретно не выбирая, все было совершенно одинаково: люди ничем не отличались от баров, домов, что связывали тебя по рукам и ногам, заставляя находиться внутри. Ей хотелось быть поездом, огромным, блестящим поездом, который никогда не останавливается — ни для того, чтобы заправиться, ни для того, чтобы впустить или выпустить пассажиров. Он мчится без остановки и гудит, отпугивая от вагонов кого угодно.