Кто-то в моей могиле

— Звучит довольно убедительно, — признался Пината, — если не считать одного. В газете писали, что полиция обратилась с просьбой отозваться тех, кто знал Камиллу. Никто не пришел.

— Никто не появился лично. Но неделю или что-то около того спустя, после того как Камиллу привезли сюда, раздался странный телефонный звонок. Я сообщил о нем полиции, и они решили, в то время и мне так казалось, что звонил кто-то помешанный на почве религии.

При этом на лице Фондеро появилось странное выражение изумления и раздражения. Он наклонился вперед и пояснил:

— Если вы хотите узнать каждого из местных придурков, немедленно откройте заведение наподобие моего. В день Всех Святых звонят дети, на Рождество и Пасху — помешанные на религии. В сентябре развлекаются только что приступившие к учебе в колледжах. И любой месяц хорош для сексуальных извращений с самыми бесстыдными гипотезами о том, что происходит у меня в морге. По поводу Камиллы мне позвонили перед самым Рождеством, как раз тогда, когда звонят свихнувшиеся фанатики.

— А кто звонил, мужчина или женщина?

— Женщина. В основном женщины и звонят в таких ситуациях.

— А какой у нее был голос?

— Насколько я помню, во всех отношениях средний. Средней высоты, относительно образованный, с определенной культурой.

— Акцента не было?

— Нисколько.

— Могла это быть женщина, скажем, лет тридцати?

— Возможно, но я сомневаюсь.

— Что именно она хотела?

— Конечно, после всех этих лет точных слов ее я не помню. Суть ее звонка сводилась к тому, что Камилла был добрым католиком и его должны похоронить в освященной земле. Я заметил, что в организации таких похорон могут быть определенные сложности — нет никаких свидетельств, что Камилла умер как добропорядочный христианин. Она заявила, что Камилла выполнил все условия, необходимые для того, чтобы быть похороненным в освященной земле. Затем она повесила трубку. Если не считать того высочайшего самообладания, которое она продемонстрировала в разговоре, это был обычный звонок полностью слетевшего с колес сумасшедшего. По крайней мере так мне тогда казалось.

— Камилла похоронен на протестантском кладбище, — заметил Пината.

— Мы обговорили этот вопрос с приходским священником. Другого выхода просто не было.

— Эта женщина ничего не говорила о деньгах?

— Нет.

— А о том, как он умер?

— У меня сложилось впечатление, — тщательно подбирая слова, ответил Фондеро, — судя по ее настоятельному повторению слов о Камилле как о хорошем католике, что она не верила в его самоубийство.

— А вы?

— Эксперты сказали, что это самоубийство.

— Готов поспорить, за все те годы, которые вы занимаетесь своим делом, вы и сами стали большим специалистом.

— Просто у меня есть опыт.

— И каково же ваше собственное мнение?

За окном сын Фондеро громко и не слишком правильно стал насвистывать «Возьми меня с собою на игру».

— Я очень тесно связан с полицией и следственным управлением города, — пояснил Фондеро. — Если у меня будет мнение, противоположное их точке зрения, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Тем не менее вы с ними не согласны?

— Не для записи.

— Годится. Я ни с кем не собираюсь делиться.

Фондеро прошел к окну, затем вернулся на место и пристально взглянул на Пинату:

— Вы случайно не помните содержание оставленной им записки?

— Конечно. «Этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо, грязные крысы. Родился слишком рано, в 1907. Умер слишком поздно, в 1955».

Сегодня всем кажется, что это посмертная записка. Может, так оно и было. Но точно так же это могло быть и послание человека, который знал, что вот-вот умрет. Могло такое быть?

— Пожалуй, — согласился Пината. — Подобная мысль никогда не приходила мне в голову.

— Мне тоже, до того момента, пока я собственноручно не провел исследование тела. Я увидел перед собой тело старого человека — преждевременно состарившегося, если принять за дату его рождения тот год, который он назвал, а я думаю, что в предсмертные свои часы он не стал бы врать. Налицо были разрушительные процессы внутри организма: циррозная печень, заметное известкование кровеносных сосудов, кроме того, он страдал от эмфиземы легких и долгие годы развивавшегося артрита суставов. Последнее особенно меня заинтересовало. Руки Камиллы были страшно распухшими и деформированными. Я очень сильно сомневаюсь, что он мог твердо держать в руках нож, дабы нанести себе смертельную рану. Может, он и смог это сделать, только я в этом сильно сомневаюсь.

— А вы высказали свое мнение властям?

— Я сказал об этом лейтенанту Кирби. Мои слова отнюдь не привели его в восторг. Он сообщил мне, что посмертная записка самоубийцы является куда более весомым свидетельством, нежели мнение специалиста. Хотя у меня нет диплома патологоанатома, я вряд ли после четверти века в похоронном деле могу согласиться с тем, что я не специалист. Тем не менее в словах Кирби была своя правда: мнение не является доказательством. Полицию вердикт о самоубийстве вполне устраивал, следователя тоже. Если у Камиллы и были друзья, которых это решение не удовлетворило, они никоим образом не высказали своего недовольства. Вы ведь детектив. Каково ваше мнение?

— Я был бы склонен согласиться с Кирби, — тщательно подбирая слова, ответил Пината, — если учесть имеющиеся факты. У Камиллы были все основания для самоубийства. Он написал пусть не посмертную, но прощальную записку. Он оставил деньги на похороны. Пущенный в дело нож был его собственным, на нем его инициалы. Перед лицом всего этого я не слишком готов опереться на ваше мнение, что руки Камиллы были слишком изуродованы болезнью, чтобы удерживать нож. Но конечно же, у меня нет никакого опыта знакомства с артритом.

— А у меня есть.

Фондеро наклонился вперед и показал Пинате свою левую руку, так, словно протягивал ему образец из собственной лаборатории. Пината разглядел то, чего он не заметил раньше, — костяшки пальцев Фондеро были страшно распухшими, а сами пальцы скрючены и напоминали лапу огромной птицы.

— Когда-то, — вздохнул Фондеро, — я бросал этой рукой бейсбольные мячи. Сейчас я не в состоянии сделать вбрасывание, даже если от этого зависел бы исход финального матча чемпионата страны по бейсболу. Я сижу на скамье обычным зрителем, и, когда Уолли Мун мощным ударом отправляет мяч за ограду, я не могу ему похлопать. Всю работу за меня выполняют теперь помощники. Поверьте на слово, если бы я захотел убить себя, мне пришлось бы воспользоваться чем угодно, но только не ножом.

— Отчаяние очень часто придает человеку дополнительную силу.

— Силу, да. Но оно не может освободить окостеневшие суставы или восстановить атрофированные мускулы. Это невозможно.

Невозможно. Пината поразился тому, как часто это слово всплывает в связи с Камиллой. Слишком часто. Может, он просто был человеком, которому сама судьба уготовила участь свершения невозможного, он мог испортить человеку статистику или опровергнуть законы физики. Наличие мотивов, оружия, предсмертной записки и распоряжения о похоронах являлось достаточно убедительным свидетельством, но невозможно даже при наличии импульса или желания освободить закостеневшие суставы или восстановить атрофированные мускулы.

Фондеро все еще протягивал ему руку, походившую на уродца, выступающего в цирке с отдельным номером.

— Вы все еще склонны верить лейтенанту Кирби, мистер Пината?

— Даже не знаю.

— Я тоже не знаю. Я хочу только сказать, если Камилла действительно держал в руках нож, мне крайне жаль, что он не дожил до той минуты, когда бы смог поведать, как он ухитрился это сделать. Его советы ох как бы мне пригодились.

Он спрятал изуродованную руку в карман. Зрелище было весьма эффектным.

— Кирби ведь не дурак, — заметил Пината.

— Совершенно верно. Он человек с очень острым умом. Вот только он не испытал еще, что такое артрит.

— Разве состояние Камиллы не должно было помешать ему написать предсмертную записку?