Красная петля

– Понятно.

– Я сидела там, за углом, в том кабачке в Чайнатауне, куда мы с тобой ходили. Место, о котором не знал никто, где подавали креветочные чипсы в огромных мисках, помнишь? Я туда наведываюсь время от времени и вот решила проверить: вдруг ты дома? По пути, в смысле, проверить.

– Поздно уже.

– Я хотела увидеться с тобой. Просто поговорить.

– Да я вроде как занят.

– Час ночи, – сказала она. – Чем таким ты занят?

– Я уезжаю на несколько дней.

– Ясно.

– У меня медовый месяц, – сказал я. – Я только что женился.

– Понятно. – Она закусила губу. – Я думала, может, позвонишь мне. После того нашего разговора. Помнишь? Когда я приехала прошлой весной, вы с Толей сидели в кафе, и мы говорили по телефону, и я сказала, что вернулась в Нью-Йорк на две недели. Ты не позвонил. А теперь я надолго вернулась, Арти.

– Тебе что-то нужно, Лили?

– Может, где-нибудь присядем?

– Уже в самом деле поздно. – Я стоял неподвижно, прислонившись спиной к двери.

Лили посмотрела наверх.

– Давай зайдем к тебе на минутку. Приставать не буду, – добавила она, улыбнувшись. – Я скучала по тебе, я не просто проходила мимо. Я отправилась в этот кабачок, думая застать тебя там, и пошла домой этим путем в надежде увидеть тебя. Ведь я трусиха и не могу пригласить тебя и твою подружку, жену то есть, на обед. Я никак не могу осмыслить, что ты женат. Прости. Мне хотелось сказать тебе это напрямую, я никогда не была сильна в дипломатии, верно?

– Верно. – Я повернулся к двери.

– Так ты не намерен пригласить меня на чашечку чая? Наверное, Максин будет не в восторге, – она улыбнулась.

– Она на море. В Нью-Джерси, в районе Авалона, – ответил я. – Ладно, мне пора.

Лили протянула руку:

– Может, останемся хотя бы друзьями? Понимаю, скверно все получилось, но ты теперь счастлив, а я была словно в затмении после одиннадцатого сентября. Ладно, выброси из головы. Ты прав. – Она легонько коснулась моей руки и развернулась, собираясь уйти. Когда она ступила в свет уличного фонаря, я заметил, какой у нее усталый вид.

– Значит, уезжаешь, – сказала она. – Сейчас?

– В ближайшие дни.

– Сигаретой не угостишь? – попросила она. – Верно, у тебя же медовый месяц. Конечно. Извини, что побеспокоила. Так ты счастлив?

– Счастливее всех, – ответил я и скрестил руки.

– Я рада.

Пространство между нами загустело от напряжения. Я ждал.

Она что-то извлекла из кармана. Это была связка ключей.

– Я пришла отдать их тебе. Я и забыла, что они до сих пор у меня.

– Спасибо. – Я взял ключи, почувствовал близость ее руки и понял, что если сейчас же не уйду, то пропал. Вот ведь тюфяк, подумалось мне. С женщинами я всегда был тюфяком.

– А ты, значит, сменил замки?

– Не знаю. Да. Но не из-за тебя. Неважно. Слушай, мне надо идти.

– Ты совсем не рад меня видеть? – спросила она.

– У меня своя жизнь.

– Это жестоко, – сказала она. – И тяжело.

– Знаю. Но ты ушла. Сбежала, вышла замуж, взяла с собой Бэт, так что мы с нею не могли видеться. Ты ведь просто исчезла, и я не знал, как ты там без меня, где тебя искать. Словно мне кислород перекрыли. Это отняло у меня немало лет жизни. И теперь меня на тебя уже не хватит.

– Мне пришлось бежать.

– От меня?

– От всего. Я возненавидела Нью-Йорк, Америку, я не могла совладать с собой. Возненавидела махание флагами, этот патриотизм, вообще все.

– А я был копом и знай себе размахивал флажками.

Лили посмотрела на меня. Затем прислонилась к стене, медленно осела на тротуар и застыла в нелепой полускрюченной позе. Я опустился на корточки подле нее.

– Я так устала, – сказала она. – О чем я говорила? Ах, да. Ты многих похоронил. У тебя были друзья, копы и пожарные, и все вы вздымали флаги и распевали «Боже, благослови Америку», и ходили на бейсбол, и сидели рядом со вдовами, а я не в силах была это вынести. Все молились, говорили о боге и религии – а я не могла. Не мое это было. А однажды ночью ты пришел домой и сказал: к черту гражданские свободы.

– Речь шла не о тебе. Господи, Лили, ты все время думаешь, будто дело обстоит именно так, как представляется тебе. Ты считаешь себя такой терпи мой, но ни черта не слушаешь других, не хочешь понять, как все запутанно и сложно. Поставила свою драную идеологическую палатку и сидишь в ней уверенная в собственной непогрешимости.

– Ты все сказал?

– Тогда не о тебе шла речь.

– И обо мне тоже, – сказала она. – Это ведь и мой город. И он будто помешался на этой скорби. Вы с друзьями сделались похожими на вдов, которые так заняты своим горем, что ни на кого другого места в душе не остается. Но и скорбь была лишь частью некоего ритуала. Не могу выразить, что я тогда чувствовала. И конца-края этому видно не было.

– Так ты поэтому ушла? Ты предала меня из-за политики? Из-за проклятой политики? – я чувствовал себя последним идиотом.

Там, где я вырос, политика была злейшим врагом любви. В Советском Союзе она становилась на пути всего доброго и светлого, она была чем-то грязным, извращенным, мерзким. Я не принимал ее. Но Лили я не мог этого объяснить. И вот теперь вынужден был созерцать ее злое, красное лицо, ее скорченное тело. Мне захотелось схватить ее, прижать к себе прямо на улице. Я до одури хотел ее и знал, что она чувствует то же самое.

– Я думал, причиной была моя работа, то, что я слишком занят и мало времени остается на тебя.

– Какая банальность. Ты считаешь меня такой ущербной? Считаешь, я попрекала тебя работой?

– Но ты ведь так и не смирилась окончательно с тем, что я коп, верно? Это противоречило твоим убеждениям.

– Я многое поняла. Я была дурой. Вышла замуж за славного британца с либеральными убеждениями. Он говорил много всякого антиамериканского и заботился о Бэт. И у него малыш от первого брака.

– А еще куча денег, – сказал я, но гнев уже сошел, как и напряженность.

– Не в этом суть.

Зазвонил мой телефон, я схватил его. Максин добралась до матери раньше, чем думала, и пыталась дозвониться. Это был ее второй звонок. Я поднялся, отвернулся от Лили и оперся на дверь. Поговорил с Максин о поездке, о том, когда сам подтянусь, о детях, как они выкапывают устриц на пляже для устричного соуса. Я сказал Максин, что люблю ее. И знал, что Лили за спиной слушает.

Я обернулся. Лили стояла лицом ко мне.

– С каких пор ты так разговариваешь?

– Как – так?

– Будто это и не ты вовсе, – пояснила она. – Ты произнес «Я люблю тебя» так, словно на публику, серьезно и торжественно. Но прозвучало это… не знаю даже, как-то надломленно. Как у женатого мужчины.

– Я женат.

– Не важничай, мой милый.

– И публика была.

– Да. Я.

– Ты имеешь в виду, мне недостает искренности?

– И это тоже, – сказала она.

Я не ответил.

Лили повесила сумочку на плечо.

– Позаботься о Толе, ладно? Не знаю, чем конкретно он занимается, но, кажется, он влип. Так что пригляди за ним, хорошо?

– Ты знаешь это?

– Он кое-что рассказывает мне, – призналась она.

– Хорошо.

– Ну ладно. Значит, завтра вечером я буду в том кабачке в Чайнатауне. И если вдруг возникнет желание, приходи. Я там почти каждый вечер. Если, конечно, не хочешь пригласить меня… Нет? Понятно, что нет. Я все испортила. Мне тебя очень не хватало.

Лили поднялась на несколько ступенек, прижалась ко мне, легонько поцеловала в губы.

– Зря это я. Ну, увидимся как-нибудь. – Она развернулась и пошла прочь.

Поднявшись к себе, я подошел к окну. Курил, смотрел, как она медленно бредет по темной улице. Лили будто разом похудела и измельчала, хотя до нее было всего несколько футов. Я снова подумал, какой размазней всегда был с женщинами. Знаю мужчин, которые утверждают, что у них есть женщины-друзья, лучшие друзья. Я же предпочитал спать с ними, особенно с Лили; если бы мы продолжали видеться как друзья, я бы все равно хотел ее. А думать о ней – значит предавать Максин, нас с Максин.