Красиво жить не запретишь

Семья, увы, не сложилась. Жена в Киеве, он уехал во Львов, к отцу, вынужден был уехать. Ну, а в свое время, покупая «Жигули», оформил их на имя жены. Во-первых, чтобы ревность ее успокоить, во-вторых, пользовалась, в основном, машиной жена, он работал, думал, как сделать себе имя. Дальше — хуже, наконец, разъехались вовсе. Теперь решили оформить по-человечески, списались, обо всем будто бы договорились. Ей — квартира, ему — машина. Приехал в Киев, встретились, на следующий день должны были идти к нотариусу и в загс — детей ведь нет, развод — минутное дело, но экс-супруга не явилась домой. Прождал два дня, она трижды звонила: подожди, скоро подъеду. Потом психанул, мужик ведь, завел «Жигули» и оказался здесь, у тетки. В понедельник должен быть на работе.

Ирина впитывала каждый звук и вновь, как и накануне, прямо на глазах она похорошела, смуглым румянцем пламенело лицо, глаза — да, все дело было в глазах: на этом ярком — отнюдь не бесцветном, не ведающем косметики лице незаметны стали невыразительные губы, нос — жили, внимали, светились пониманием, нежностью большие блестящие глаза.

Вечер Жукровский провел по вчерашней схеме, впрочем, он показался обоим лучше вчерашнего: ей — счастливее, полнее, ему — удачнее. И обоим — многообещающим…

Перед тем, как отвезти пылающую и в этот раз прямо-таки ненасытную Ирину домой, он осторожно забросил «крючок»:

— Взгляни, — и посвятил фонариком, — сразу как-то не заметил, не до того было, и теперь и ехать небезопасно, настолько покорежена железка с номерами. В столб она, что ли въехала спьяна?

— Ой, правда. Слушай, я завтра же утром возьму тебе эту железку, с новенькими номерами.

— Нет, нет, Ирочка, это исключено. Настолько обременять женщину… И потом, насколько я знаю, существует же масса формальностей. Нет и нет!

— Ну что ты, всего-то дела на пять минут. В ГАИ у меня есть люди, завтра и подъедем с утра. Хорошо?

— Да, понимаешь, мне крайне неловко…

— Но ты вообще можешь не выходить из машины. Я все сделаю сама.

— Знаешь, о чем я подумал? Большое тебе спасибо, я разумеется, подъеду завтра утром за тобой. Потому что это повод для встречи. Когда следующая? Раньше, чем через месяц, я с работы не вырвусь, ты же понимаешь. И тебе чрезвычайно сложно приехать ко мне во Львов на несколько дней. Но мы найдем выход, должны найти.

— Завтра я все-все сделаю, что только смогу. И дальше, ты поверь, все будет так, как скажешь.

В субботу, ближе к полудню, Ирина и впрямь все сделала: он, как она и обещала, даже не вышел из машины, а она, можно сказать, на блюдечке принесла ему из районного ГАИ две таблички со спасительными для его дальнейшей судьбы номерами — ЗП-31-57. Окрыленный, он остановил «Жигули» у райунивермага, впопыхах выбрал подарок для Ирины, затем они поехали знакомым маршрутом, углубились в лесопосадку, как прежними вечерами.

Жукровского нисколько не смущал яркий ноябрьский день, напротив. Ирину же не смущало по той причине, что разлука ощущалась ею как неминуемая беда, крушение того, о чем она даже не смела мечтать. Минуты захлестнувшей скоротечной близости дали каждому из них то, что только они могут дать, но не всегда и не обязательно лучшим из особей. А последующие минуты были тихи и добры — такими сделала их Ира. Женщина ни о чем не забыла, прощаясь, почти в последний миг, совсем по-матерински спросила:

— Господи, ехать-то тебе сколько еще, переночевать где-то надо. Денег, ты только не обижайся, хватит?

— Как-то перебьюсь. Сокращу потребности до минимума. Через неделю — зарплата.

— Целая неделя! И такая дорога! Вот, возьми, я прошу, возьми, это мои, только мои, откладывала в месяц по десятке.

Поотнекавшись, взял. Поцеловал, пообещал приехать максимум через месяц. Остановившись у знакомой лесопосадки, открыл «Атлас автомобильных дорог», наметил кругообразный путь на Одессу. Затем пересчитал Ирины деньги: восемьсот. Что ж, в дороге можно не экономить.

— Можешь ознакомиться, есть любопытные детали, — Иволгин протянул Скворцову листок, исписанный мелким, но красивым, разборчивым почерком.

Валентин не сразу понял, что перед ним — весьма своеобразный отчет Маши-Аэлиты. Веселая девушка. Начитанная. Аэлита, как объяснила, примеряя при разговоре с Валентином это имя, словно новое платье — дань толстовской Аэлите. «Голос любви, вечности звучит во Вселенной…». Он помнит эти строки потому, что их не раз повторяла Инна. «Ну, а в быту, — сказала Маша тогда же, — я буду для Федосюка Эллочкой. Эллочкой-людоедочкой. У меня зубки острые, глазки зоркие, ножки быстрые… Вот увидишь!»

Она писала на удивление серьезно, толково: «Федосюк знаком с Жукровским, познакомила профессорша. Их интересы, возможно, и переплетались, и сталкивались. У профессорши встречались не раз, иногда — с девочками. Оба — любители и, как они думают, знатоки женщин. В указанной квартире бывала постоянная подружка Жукровского Ольга, студентка мединститута, фамилия неизвестна. Исчезновение Жукровского Федосюк понимает так: нахапал, а отдавать жалко. Пока не поняла, но из его словесного извержения выходит, что профессорша «сделала» Жукровского, как пацана. Где тот находится сейчас, моему знакомому неизвестно. Относительно Федосюка окончательные выводы делать рано. Факт, что располагает деньгами. Но к теме убийства не проявляет никакого волнения, о Черноусовой отзывается со смешком, нет и следа уважения. Мне доверяет вполне, созрел, как арбуз в конце августа. Круг знакомых, приятелей пока почти не известен, все впереди».

Прочтя, Валентин нахмурился. Информация, конечно, заслуживает внимания, только не слишком ли опасно оставаться Маше рядом с Федосюком? Милая, умненькая девчонка, всего лишь девчонка, играющая жизнью. А здесь, Валентин нюхом чуял, как тренированный пес, игра идет крупная, таким Федосюкам плевать и на мать родную.

— Да, да, Валентин, разведчицу твою пора выводить из нашей игры. Незамедлительно. Направления она дала интереснейшие, согласен? — Иволгин, как всегда, в буквальном смысле читал мысли Скворцова. Так думал Валентин, однако сам Иволгин ставил себе в заслугу иное: он, наконец, выпестовал не просто замену себе в угрозыске — единомышленника.

— С Машей постараюсь побыстрее встретиться и тихо удалить на некоторое время, скажем, к заболевшей бабушке с Москву. А связь Жукровский — Федосюк… Выходит, убил все же не Жукровский… Федосюк? Да не может сей гусь настолько владеть собой! Эта порода способна, мне кажется, на любую крайность, но лицедействовать, убив кого-либо, ей не под силу. Логично, что его устраивает, может, мы даже не подозреваем насколько, смерть Черноусовой. Но звонить об этом девчонке?! Что-то не так, не так. Я вот о чем: как вообще возник между ними разговор о Жукровском? Неужели она переступила черту, за которую, десять раз предупреждал, идти ей нельзя?!

— Сделаем так, — Иволгин резко поднялся, придвинул стул к столу, и это было верным признаком серьезности момента. — Ты сейчас же едешь на поиски Маши. Когда она окажется на недосягаемом для Федосюка расстоянии, потолкуем детально. Определимся. Вызвать машину?

— Нет, я — к себе. Попытаюсь с ней созвониться. Не удастся — тут же свяжусь с теми, кто сегодня «ведет» Федосюка.

— А кто, кстати, его «ведет»?

— Ну, голова моя садовая! Послал, на пару часов, пора сменить Николая, зуб на зуб, небось, не попадает, холод собачий.

— Вот-вот, тебе не напомни — загонишь в гроб человека. Никакой любви к ближнему.

— Подчиненных, как меня в этом кабинете учили, надобно школить, то бишь, гонять, а не любить. И еще учили, что любовь в милицейской судьбе — золотая, почти неуловимая песчинка.

— Ну, тебя на лирику потянуло. А тут, брат, серьезнейшая проза. Лирику тоже отложим на потом, я, к слову, хотел бы полюбопытствовать… Но — после!

Скворцов как раз открывал дверь, когда затрезвонила внутренняя связь. Иволгин, сев поудобнее, нажал клавишу.

— Слушаю, товарищ дежурный. Телеграмма из Киева? Короткая? Прочти, после занесешь.