Невидимые руки

Исчезнув, девочка не оставила никаких следов. Казалось, под ней разверзлась земля и поглотила ее. На мобильном телефоне, найденном каким-то бездомным бродягой в мусорном контейнере, имелись отпечатки только ее пальцев — единственное, что от нее осталось. Что-то произошло, и, похоже, никто никогда не узнает, что именно произошло в тот злополучный вечер. У родителей Марии не будет возможности прояснить для себя ее судьбу. Чтобы успокоиться, им нужна ясность, но именно ясности они и будут лишены. От самого первого страшного часа, когда речь шла лишь о том, чтобы все выяснилось и Мария вернулась домой целой и невредимой, они перешли к полной и окончательной неизвестности. Сначала они были готовы встать на колени и молиться, чтобы во всех подробностях узнать, что случилось с их дочерью, каким бы страшным это знание для них ни было. Затем они перешли в апатичное состояние ежедневного, тупого ужаса, и конца этой пытки не было. Неделя сменялась неделей, месяц месяцем, без конца и уже без надежды. Они были готовы отдать все за то, чтобы узнать правду, только никто не мог им в этом помочь.

Между тем в документах об ее отце было одно замечание, которое резко отличалось от всех остальных. В деле было записано, что во время первых допросов он был очень спокоен. Так спокоен, что опытный следователь решил отметить это на бумаге. Это показалось ему ненормальным. Обычно люди нервничают, во всяком случае в первые дни, и с трудом дают осмысленные и подробные ответы. А он — так было записано — все время был спокоен, имел готовые ответы на любые вопросы.

Почему отец был спокоен в момент, когда после исчезновения дочери прошло менее суток?

И единственный раз, когда, в соответствии с записями, отец, если так можно выразиться, вышел из себя, потерял спокойствие, сорвался, когда следователь поделился с ним показаниями, полученными на допросах матери. В последнее время, призналась мать, Мария говорила, что ее тяготят вечные разъезды взад-вперед, что она хотела бы спокойно жить у одного из родителей, лучше всего у мамы, где рядом была школа и где у нее было много друзей. Следователь спросил отца, знал ли он об этом. Тут отец потребовал сделать перерыв и попросил воды. Выпив стакан воды, он сказал, что все было по-другому. Мария говорила, что хотела бы больше времени проводить у него, более того, она, если верить ему, неоднократно просила разрешения сменить школу, хотя, как он думал, сделать это было нелегко. Он даже назвал школу, которая находилась, по-видимому, поблизости от его жилья.

Всего этого было очень мало. Слишком мало для выяснения обстоятельств дела. Неудивительно, что в участке раздували все, что попадало полицейским в руки. Если бы материал с самого начала был более обширный, никому не пришло бы в голову делать запись о такой мелочи, как то, что отец попросил стакан воды.

В дверь постучали. Это пришел мой шеф Рисберг. Он посмотрел по сторонам, словно надеясь, что в кабинете никого нет. На столе передо мной лежали пять папок и еще разбросанные отдельные листки.

— Когда закончите, мы отправим все это вниз, в архив, так ведь?

Я кивнул.

Что-то его мучило, он переминался с ноги на ногу, стоя в дверях.

— Ничего, собственно говоря, нет во всем этом, — сказал он. И поднял руку. — Довести до ума, расставить все на свои места, сделать последний просмотр, перед тем как сдадим дело. Очень мало сумели мы здесь выяснить. Очень мало, говорю я.

— Я подумал, что надо еще раз просмотреть все записи допросов, — сказал я. — Может быть, среди этого…

— Обнаружится что-нибудь? Правильно, правильно. Но… как я сказал, не стоит тратить много времени на эту канитель. Мы провернули массу работы, бросили на расследование все лучшие силы, и каков результат? Ничего! Сами видите, — он кивнул в сторону полок за моей спиной, — как много показаний мы собрали. Лично мне кажется, Волли, что эту девочку никто никогда больше не увидит. Никогда!

Он несколько раз стукнул по дверному косяку костяшками пальцев, потом повернулся и ушел. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать, но передумал.

Никогда никто не увидит! Ее не стало. Она больше не существовала, хотя были люди, которые в это не верили, которые хотели, чтобы все обернулось по-другому. Ничего из того, что они могли бы ей дать — внимание, удовольствие, покой, — она от них получить не могла, потому что они не знали, где она находится, где ее прячут. Забота и любовь близких людей существовали, а она — предмет этой заботы и любви — скорее всего уже перешла в мир иной. На земле ее найти было невозможно.

Зазвонил мой мобильный телефон.

— Когда вернешься?

— Не знаю. Нужно прочитать много бумаг. Трудно сказать. Объем большой, хочу сделать как можно больше.

— Ты позвонишь, если будешь знать, когда придешь?

— Да. Как ты себя чувствуешь?

— Все так же. Можно сойти с ума.

— Попробуй поспать.

— Мне кажется, дело в новых таблетках, раньше я спала лучше. Новые действуют как-то не так… Голова странная, когда просыпаюсь, как будто вовсе и не спала…

— Все-таки попробуй, — сказал я.

— Больше не хочу пробовать. Не могу. Я схожу с ума. Я не выдержу больше ни одного дня.

— Анна.

— Лучше уж я покончу с собой.

— Анна. Послушай. Мне надо еще немного посидеть, но как только… — я посмотрел на часы, — я тебе позвоню, хорошо?

В трубке было тихо, я подумал, что она плачет.

— С тобой все в порядке, Анна?

Она не ответила.

На громкой связи раздался зуммер, голос сказал:

— Волли, вас вызывают.

— Меня вызывают, — сказал я Анне-Софии. — Я тебе перезвоню, хорошо?

— Вы вчера говорили, что думали о своем муже… — сказал я, и не потому, что мне казалось это особо важным, а скорее, чтобы как-то начать разговор, ухватиться за какой-то кончик нити, чтобы была хотя бы видимость проделанной работы.

— О Халварде?

— Вы подумали, что он как-то замешан? Вы рассказывали, что в то утро, когда он пришел, вы подумали, что он виноват.

— Я была не в себе. Я же сказала.

— Знаю. Сейчас я хочу спросить: вы говорили про это кому-нибудь из следователей?

— Конечно нет. Я же рассказывала вам, как обстояли дела. Я обезумела. Думала про каждого, что он тоже замешан, тоже виноват. А почему вы спрашиваете?

— Я только хотел узнать: упоминали вы это когда-нибудь, принималось это во внимание следователями?

— Во внимание следователями? Что это значит?

— Ничего. Ничего другого, кроме того, что я вспоминаю сказанное вами вчера, читая протоколы допросов. Я только что читал записи того, что говорил ваш муж, поэтому…

— Там что-то написано про это? Написано, что его подозревали?

— Нет, вовсе нет, — сказал я. — А как у вас с ним теперь, поддерживаете контакт?

— Он звонит. Я звоню. Но нам нечего сказать друг другу.

Она помолчала, пожала плечами.

— Я заметила это во время нашей последней встречи, он не хотел больше ни о чем говорить. Ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Он не в состоянии думать об этом. Он считает, что все надо забыть. Надо смотреть вперед. Двигаться дальше. Нет никакого смысла постоянно переживать прошлое, сказал он. Марии нет. Надо научиться жить без нее. Возможно, мы когда-нибудь узнаем, что с ней произошло, а возможно, не узнаем. Ни то ни другое не вернет нам Марию. Жизнь будет продолжаться без нее.

Она задумалась.

— Хотела бы я относиться ко всему, как он. Хотела бы ни о чем не думать.

Она подняла взгляд на меня.

— Он мне говорит, что если я буду продолжать скорбеть о Марии, то буду делать это одна. Он не хочет в этом участвовать. Он решил жить дальше, принимать жизнь такой, какая она есть, раз ничего изменить нельзя, раз ничего не поделать.

— А если я приду к нему для разговора, как он, по-вашему, отнесется к моему визиту?

— Но о чем вы с ним будете говорить? Разве у вас есть к нему новые вопросы? Вы обнаружили что-нибудь, чего прежде никто не замечал? Вам кажется, что он имел к этому отношение?