Невидимые руки

— Надо быть осторожней! — крикнул я не оборачиваясь и начал вынимать еду из пакетов. — Это может быть опасно! — продолжал я, хотя не знал, тут ли она. — Ты чуть не спалила кухню!

Я свернул пакеты и положил их в шкаф под столом.

— Ты с ней спал? — услышал я вопрос прямо над ухом.

Я повернулся.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я, стараясь говорить как можно спокойнее.

Она засмеялась.

— Что я хочу сказать? — Ее голос дрожал. — Совершенно элементарную вещь. Догадаться нетрудно. Я спрашиваю, спал ты с ней или нет? А ты делаешь вид, что не имеешь ни малейшего представления, о чем я веду речь. Интересно. Тянешь время, чтобы придумать отговорку, так ведь? Этим ты сейчас занимаешься. Ломаешь голову, чтобы сказать что-нибудь и не проговориться?

— Анна, — сказал я. — Я так не могу… Я этого не вынесу, особенно сейчас.

— А когда тебе станет легче? Ты помнишь, о чем я тебя спросила? Я спросила, спишь ли ты с ней. — Она взмахнула руками. — Так когда же ты ответишь мне на этот вопрос? Я ведь не очень много требую, так ведь? Я ведь не прошу тебя произнести речь на заседании Совета Безопасности ООН, правда? Ответь «да» или «нет».

— Нет, — сказал я и почувствовал, что все во мне сопротивляется этому нелепому допросу. — Я не спал с ней.

— Ну вот видишь, — сказала она явно облегченно. — Ответить было совсем не трудно.

Она повернулась и ушла.

— Но это ничего не значит! — крикнул я ей вслед.

Я стоял и ждал в полной уверенности, что она вернется на кухню. Но по мере того, как время шло, а она не приходила, росло ощущение, что в комнате ее не было, что она вышла из квартиры, хотя я знал, что уйти она никуда не могла. Тогда я подумал, что она стоит в коридоре, прямо за углом, и слушает. Чем дольше я оставался у стола, тем сильнее было ощущение, что она тут, совсем близко.

— Она довольно симпатичная женщина, — сказал я не очень громко и подумал, что если ее, как я думал, нет, то она войдет, услышав меня, чтобы узнать, что я такое говорю. — Сексуальная, — сказал я. — Я заметил это в самый первый раз, как пришел к ней.

Я вслушивался, пытался понять, тут ли она.

— Как только она переживет потерю глупой девчонки, останется только намекнуть ей, что я был бы не прочь… За ней дело не станет, в этом я совершенно уверен.

Я посмотрел в окно, запотевшее стекло стало чистым, но на улице дождь лил по-прежнему не переставая.

— Эй, детка?

Я услышал сирену и шаги в квартире этажом выше, потом урчание в животе, уж не помню, когда я в последний раз ел, и вдруг почувствовал себя совсем опустошенным, как будто кто-то воткнул в меня кол и крутит, и крутит, и не может ничего найти.

— Детка? — повторил я. — Ты здесь?

Помню, «Дело корейцев» было худшим из всех наших расследований. Чем дольше мы с Бернардом занимались им, тем больше в нем загадок появлялось. Две проститутки отправились на тот свет, один полицейский погиб, а мы так и не сумели схватить истинного виновника, в этом я был абсолютно убежден. Лучше уж было выбрать первого попавшегося и арестовать его прямо на месте. Шансы на то, что именно он был виновным, если бы арест произвели по горячим следам, были довольно высоки. По крайней мере тогда нам так казалось. Мы сами своим дополнительным расследованием внесли путаницу туда, где раньше был, если судить по полицейским отчетам, идеальный порядок, комар носа не подточит, каждая деталь на своем месте, все аргументированно и логично. Все это было зафиксировано в досье до того, как мы взялись за проверку. Все собранные прежде неопровержимые улики рухнули, как карточный домик. Да, мы наломали дров. Мы запутали след, который привел бы нас к раскрытию дела, если бы мы вновь могли его найти, потянуть за ниточку и двигаться дальше шаг за шагом, пока он не вывел бы нас на преступника. Но с первого мгновения, когда у нас появились новые догадки о том, что произошло, мы свернули не в ту сторону. В конце концов все же какой-то просвет появился, когда мы отделались от ложных заключений, тех, которые завели нас далеко от того, что всем в отделе было и так предельно ясно, прежде чем дело передали нам.

Такое же ощущение было у меня, когда я вошел в кабинет Гюнериуса. Вот ведь все предельно ясно, подумал я, все сходится, ладится, и вдруг — начинается каша.

Я разочарованно подумал, что он и вправду похож на карточного короля в своем кресле с высокой резной спинкой, этот человек, которого пресса называла «королем люкс». Над ним висело живописное полотно в золоченой раме, и хотя, насколько я мог судить, оно принадлежало кисти известного художника, можно было, в сущности, обойтись и без картины. Просто написать на табличке «20 миллионов крон» и повесить ее тут. Повсюду стояли мраморные скульптуры, китайские вазы, русские самовары. Стены были увешаны охотничьими трофеями — оленьими рогами, кабаньими головами, толстыми кожаными африканскими щитами.

У Гюнериуса был такой вид, словно его силой посадили в кресло. Он держал руки на столе, растопырив толстые потные пальцы.

Я вспомнил маленькую головку его несчастной жены, лежавшую на больничной подушке.

— Волли? — сказал он. — Чем обязан?

Он взглянул на меня, словно надеялся заметить мое смущение от всей этой кабинетной роскоши, которая буквально наваливалась на меня со всех сторон. Неужели он не подозревал или делал вид, что не подозревает, о чем пойдет разговор?

— Зашел поговорить о вашей жене, — сказал я.

— Неужели? — спросил он с презрением в голосе, которое, как я подумал, было заложено в его натуре, стало привычным способом выражать мысли.

Он был из тех жестоких и ненавидящих весь мир людей, которые только и делают, что неосознанно мстят завистникам, считая, что вокруг никого, кроме завистников, нет. Я попробовал представить, когда это началось. Еще в школе, где его не любили учителя, издевались одноклассники? Или над ним посмеялась девушка, за которой он ухаживал? Он напомнил мне одного из боссов краковской мафии, который заправлял сетью подпольных борделей: пальцы так же блестели от жира.

— Задать вам несколько вопросов, — сказал я и почувствовал горячее желание доставить ему серьезные неприятности.

— Вопросов? — Гюнериус ухватился за подлокотники обеими руками, казалось, он хотел встать, но потом раздумал, вспомнив, сколько на это потребуется усилий.

— У нас есть веские основания полагать, что это не несчастный случай.

Я не собирался начинать так сразу, но вдруг почувствовал себя сбитым с толку, неуверенным, беспомощным, словно этот кабинет оказал на меня то воздействие, на которое и был рассчитан. Я почувствовал себя в роли сезонного работника, который заглянул в покои хозяина усадьбы в надежде получить причитающуюся ему плату, заранее зная, что его выгонят в шею.

— Мы хотим разобраться, что за всем этим кроется.

Гюнериус фыркнул:

— Кроется? Но я ничего не скрываю. Согласитесь, было бы смешно выгораживать пьяницу-садовника, который, кстати сказать, получил пинок под зад и сейчас, вероятнее всего, сидит в поезде и ждет не дождется, когда доедет домой, в свой Вильнюс.

— У вас есть его телефон?

— Нет. У меня нет привычки созваниваться с уволенными садовниками. Обычно я теряю к ним всякий интерес, как только они убираются восвояси. Надеюсь, он не скоро найдет работу.

— Вы были на месте во время происшествия?

— Нет.

— Кто может подтвердить это?

— Послушайте, дорогой друг, на месте была моя бедняжка-жена, и она уже рассказала все, что можно было рассказать. И я не понимаю, с какой стати вы тратите на это ваше время. Неужели вам больше нечем заняться?

— Мы занимаемся поиском правды. История с вашей женой не кажется мне убедительной.

Гюнериус посмотрел на меня, словно оценивал. Потом, хорошенько, как мне показалось, подумав, сказал:

— Кто у вас начальник отдела?

— Мой начальник как раз и попросил меня разобраться с этим происшествием.

— Теперь вы с ним разобрались, — сказал он язвительно. — Рассмотрели со всех сторон, увидели, что нечего им было заниматься, так что можете прийти к начальнику и доложить ему об этом.