Невидимые руки

— Дело не в этом. Поверьте мне. Но если я поговорил с вами и получил представление об этом деле от вас, то, как мне кажется, будет правильно послушать и его версию происшествия, поскольку я должен проработать все материалы. Не забудьте, что до настоящего момента я не имел к ним доступа. Для меня все является совершенно новым. Мне интересно все, что вы можете рассказать, и все, что он может рассказать.

— Не знаю. Он, конечно, согласится. Но по-моему, ничего нового в деле не появится. Для него все уже кончилось. Его дочки, нашей дочки, больше нет. Значит, кончено. Вот этого я не могу принять. Ну как можно так думать?

— Может быть, вы несправедливо к нему относитесь? — осмелился я спросить. — Во время бесед со следователями он производил впечатление очень заботливого отца. Он, очевидно, любил Марию.

— Он был прекрасным отцом. Он делал для нее все, когда она была маленькой. Быть может, больше, чем это обычно принято. Я помню, как медсестра спросила меня в поликлинике, когда я привела девочку, почему с ней всегда приходит папа. Я этого не замечала, но она сказала, что видит меня впервые вместе с Марией. А если девочка хотела похвастаться чем-то, что сделала сама, то показывала папе. Она могла прийти ко мне с этим и спросить: где папа? Только после этого она показывала свое рукоделие мне, если я просила. Он всегда должен был увидеть это первым. Но потом, когда в наших отношениях возникли проблемы, он отдалился и от нее тоже. Словно он не мог жить вместе с нами обеими. Он отдалялся все больше и больше, ни в чем не принимал участия, словно решил, что жизнь с нами обеими не то, к чему он стремился, а когда в его жизни появилась другая женщина, он ушел.

— А как складывались его отношения с Марией после вашего развода?

— Короткое время они совсем не общались. Потом он пришел и сказал, что она может жить у меня, если хочет, иметь здесь свой постоянный дом, если я хочу, но он должен проводить столько времени с ней, сколько возможно.

Она улыбнулась:

— Похоже, что он все-таки захотел отомстить мне.

— И ей нравилось бывать у него в гостях?

— Мне кажется, для нее очень много значило то, что он подчеркивал: он все равно ее отец, он хочет встречаться с ней, пусть даже между ним и мной все кончено.

— В протоколах отмечено, что в последние месяцы перед исчезновением она говорила, что хочет больше времени проводить дома, с вами.

— Так написано? — Она задумалась. — Не помню. Вы уверены?

— Если быть точным, в протоколе одной из бесед с вашим мужем написано, что вы сказали это следователю.

— Я так не говорила. Я не могла этого сказать, потому что Мария мне ничего об этом не говорила.

Вид у нее был растерянный.

— И что он на это ответил?

Вот еще одно правило я нарушил, подумал я. Боже, куда это меня занесет?

— Во-первых, он сказал, что об этом ничего не знает.

— А еще?

— А еще он добавил: девочка ему призналась, что хочет больше времени проводить у него.

— Думаю, этого не было. Это не может быть правдой.

— По словам вашего мужа, она даже спросила его, нельзя ли поменять школу на ту, что расположена поближе к нему.

Она прижала подбородок к груди, недоверчиво посмотрела на меня и покачала головой.

— Я буду говорить с вашим мужем в ближайшее время, — сказал я.

— Он уже не мой муж.

— Извините, с Халвардом. И тогда затрону эту тему. Не потому, что это важно, вероятно, это совершенно несущественно, в записях часто бывают неточности, как я знаю. Но мне хочется послушать, что он скажет. И поэтому очень важно, чтобы он не узнал об этом от вас, прежде чем я буду говорить с ним, согласны?

— Да, конечно.

Мне показалось, что она на время отключилась, думала о чем-то своем, не слышала, что я говорю.

— Это мелочь, но если вы захотите обсудить это с ним, подождите, пока я с ним не поговорю.

Она сидела и думала явно о чем-то другом. Я попробовал проследить ее взгляд. Она смотрела на газету, которая лежала на диване рядом с ней, на развороте была та самая заметка. Немного погодя она взяла ее и положила на стол передо мной.

«Мария (14)». Скобки были похожи на какой-то инструмент, огромные ножницы, которыми в кошмарных снах отсекают у человека голову.

— Неудачная фотография, — сказала она. — Не понимаю, почему они до сих пор используют ее.

Она встала, подошла к камину, положила новое полено, сняла фотографию, висевшую рядом на стене, подошла ко мне и протянула. Я посмотрел. Лицо занимало почти весь кадр, так близко от аппарата, что было не в фокусе, но зато черная шерсть шапочки, натянутой на голову, вышла четкой, видны поперечные нити с маленькими стежками, и еще белокурые волоски, которые торчали из-под узора, они походили на очень тонкие нити серебра.

— Здесь ей пять лет, — сказала она. — На этой фотографии она так похожа на себя!

Она задрожала.

— Кажется… — Она запнулась. — Кажется… Не знаю… Мне кажется…

Руки задрожали.

— Кажется, я ее забыла, — проговорила она наконец. — Забыла, какой она была перед исчезновением… Словно последних лет совсем не было.

Она обхватила себя за плечи обеими руками и отпустила их только тогда, когда перестала дрожать.

— Когда я думаю о ней, то, мне кажется, вспоминаю ее вот такой, — сказала она и показала на фотографию, рядом с которой я сидел.

Я сказал:

— Я уже давно хотел вас спросить: нет ли у вас другой фотографии? Не очень старой и, главное, более похожей, чем та, которая используется сейчас.

Я вернул ей фотографию в рамке. Мне казалось, во всем, что я говорю, в выборе слов было обещание чего-то нового, чего-то, что могло приблизить нас к разгадке хотя бы на шаг.

Она тут же ушла искать фотографию. Для пользы дела я мог попросить ее о чем угодно, и она сделала бы это.

Она принесла целый конверт с фотографиями и отдала мне:

— Посмотрите эти. Мы были в Греции на каникулах. Может быть, что-нибудь найдете.

— А не лучше ли вам самой…

— Нет, вы сами знаете, что вам надо.

Я открыл конверт, вынул фотографии, целую пачку, и начал смотреть. На снимках была то она одна, то только дочь, они снимали друг друга. На одной фотографии в ресторане и на нескольких на пляже они были обе. На пляжных они сидели в обнимку, девочка опустила глаза, мама улыбалась фотографу — но как-то зажато. Наверняка их фотографировал незнакомый им человек, сосед по пляжу. Ни на одной фотографии лицо девочки не было толком схвачено, чтобы можно было понять, какая она на самом деле. Я понял, почему следователи не стали использовать их. Она смотрела в сторону, смотрела вниз, закрывала лицо руками, не хотела, чтобы ее снимали, каждый раз, когда мама вынимала фотоаппарат. Казалось, что ей не хочется оставлять фото на память или, может быть, у нее не было желания путешествовать с мамой. Может быть, она стыдилась того, что они постоянно проводят время вместе? Я еще раз перебрал все фотографии. Мать — улыбающаяся, беззаботная молодая женщина. Дочь — девочка-подросток с опущенным взглядом, с недовольной гримасой, отвернувшаяся в сторону, не глядящая в объектив. Будто она не хотела тут быть, будто она хотела уехать, чувствовала себя пленницей: все, что угодно, но только не надо фотографировать!

— У нее не было приятеля? — спросил я. — Вы уверены в этом?

На одной фотографии — я обратил на это внимание только сейчас, просматривая снимки во второй раз, — фотоаппарат сумел зафиксировать ее взгляд. Она сидела, подтянув колени, и смотрела вверх, потому что фотограф, которым, скорее всего, была мама, только что позвал ее. К сожалению, в кадр попало не все лицо. Мешали колени. Что-то в ее взгляде, когда я внимательно рассматривал фото, подсказало мне, что вот так она выглядела всегда. Она и сейчас так выглядит, если только не лежит где-то с лицом, застывшим в невыразимой гримасе, и ее обычные черты оказались стерты тлением, наступившим после мучительной смерти.

Я положил эту фотографию рядом с газетой, где было напечатано сообщение об исчезновении. Это были два разных человека, не имевших между собой ни малейшего сходства. Один, смотревший в объектив фотоаппарата и на мгновение ставший самим собой перед тем, как опять спрятаться в собственную непроницаемую скорлупу, был тем, кого я тотчас узнал бы, если бы где-то встретил. Другой мог быть кем угодно или даже вообще никем. Его невозможно было представить пропавшим, ждущим где-то помощи, которая никак не приходит. Они были как день и ночь. Один человек был живой, другой — мертвый.