Набат-3

— Запрещено по настоянию ЮНЕСКО. На людях, ра­зумеется .

— Вон как... — размышлял Вавакин. — Слушай, отку­да у тебя такие сведения? Ты меня путаешь порой.

— Ничего путающего. Папа работал в ЮНЕСКО, мы тогда жили в Женеве. Кабинет папы был забит научными книгами и докладами. Меня запирали в кабинете, когда я шалила. Там я читала все подряд, вот и набралась уни­кальных знаний.

— Благодарю за исчерпывающий ответ, — не стал за­держивать ее Вавакин. Хотелось побыть одному и все взве­сить.

Выходит, штука эта опасная, а шарлатаны тут как тут.

«Л если еще и яйца но пуду станут? — не знал как быть Вавакин. — ЮНЕСКО зря не вмешается... А если отрыва­ются при этом деле, еще и партнершу насмерть забива­ют?» — почесывал он затылок, критически оценивая ин­формацию.

Ход мыслсй'нарушил Мотвийчук на пороге. Вавакин с досадой разглядывал великовозрастное чадо.

— Шеф, — развязно начал он, — я вот что подумал. Если что, так я с солнцевской командой в ладах. А дево­чек — так мигом.

«Это кретин самый всамделишный, — думал Вавакин о чаде Пинелии Мот с ненавистью. — За кого он меня принимает? До его появления мы ходили под стол и нуж­дались в опеке?»

— Пошел вон к херам собачьим! — заорал Вавакин вне себя от злости, и думская карьера Шурика Мотвийчука закончилась стремительно, как и началась.

2—6

Сам пациент, несмотря на просьбы сопровождающих глаз с него не спускать, не казался Толмачеву эдаким по­литическим смутьяном, тихушником-пакостником или па­ханом. оторванным от братвы. Делая утренний обход, он задержался у палаты, куда поместили новенького, изучая ею в глазок.

Новенький сидел, задумчиво глядя в зарешеченное окно. Видимо, он-почувствовал на себе взгляд и заторможенпо по­вернул к двери голову. Толмачев поймал этот взгляд. Обыч­ный, затуманенный психотропным препаратом. Ничего осо­бенною. Единственное, на чем задержалось внимание Толмачева, — поза новенького. Его поместили к Забубённо­му, так не у прославленного думскою смутьяна, а у нею быта величественная осанка императора, какая не дается при восхождении по служебной лестнице и от больших денек с такой рождаются ..Толмаче в неожиданно поежился, будто ули­ченный в соучастии в преступлении. Забубённый внушат что- то новенькому, спешил, как делают это младшие командиры на рапорте старшему о неудачном рейде — сохраняя досто­инство и выгораживая собственную промашку. Новенький слушал вполуха.

«Теперь у меня два Наполеона, — сделал вывод Тол­мачев. — Один свой, другой настоящий».

Он спешил проведать Свинько. Наполеон от нет не уйдет. По обыкновению он обходил «особых», делал свои выводы и только потом опрашивал дежурный персонал. Это была последняя палата, и, опустив глазок, Толмачев спросил дежурную медсестру:

— Ну и как он?

— Никак, — ответила сестра. — Малахольный будто.

Пришли к палате Свинько. Заколотый сверх нормы

аминазином, Свинько лежал бревном, лишь простыня возвышалась над ним еще круче, а лицо не казалось из­мученным.

— А этот наш орел?

— Беда прямо, — спохватилась медсестра. — Вчера вме­сто двух санитаров четверо удерживали для укола. Сили­ща жуткая! Того и гляди всадит свой кол...

-- А куда целится? — заинтересованно прищурился Тол­мачев.

— Кула угодно. Хоть в глаз. Подходить опасно. Мо­жет, мы его прикрутим к кровати?

— Это не ваше дело. Эксперимент должен проходить чисто. Назначения прежние, а ко мне Забубённого.

Толмачев сознательно распорядился подобным обра­зом. До встречи с новеньким хотелось хоть что-то узнать о нем - обычная защитная реакция при встрече с силь­ной натурой, чтобы не попасть под се обаяние, а что но­венький натура сильная, Толмачев теперь не сомневался. Обычно работники секретных служб зря не наговаривали на доставленною пациента. За бытность Толмачева на посту главврача закрытого спецучреждения особых паци­ентов перебывало больше десятка, и каждый попадал в разряд особых не зря. Их доставляли без документов, пол вымышленным именем чаще всего, и сам Толмачев в бе­седах с такими устанавливал, кем они были в прежней жизни. Некоторых он узнавал, виденных до встречи здесь на экране телевизора или на фотографии в газете. Особый статус самого Толмачева пе позволял делиться впечатле­ниями нигде, иначе, он понимал трезво, его не просто вышибут со службы, а и в землю вобьют по самую репицу. Пусть времена меняются, сыск вечен, а в подтверждение тому оставались спеплечебшшы. Дантесы оставались за­бытыми, графы и графини Монте-Кристо отверженными, их приюты закрытыми, а жизнь текла мимо без их учас­тия. Люди мало задумывались, куда девались прежние ге­рои, вспыхнувшие молниями над ними. Где Оболенский, где Казан ни к? Ага? Да живут где-то. Ага... Молнии путают обывателей. Конечно, оно приятно посудачить о гряду­щей буре, а то и себя причислить к буревестникам, пока не каплет, ('овеем уныло без освежающего дождя, зато портки сухие. Толмачев изредка посмеивался про себя, что мог бы взбудоражить обывателей признаниями, но он охранял тайну, причисляя себя к неприкасаемым. Тем и жил, не страшась перемен, как паук в укромном местечке, поджидая новую жертву. Пусть Луцевича пучит от заслуг, а его дело терпеливо дожидаться: не сверзится ли новояв­ленный Фаэтон с небес прямо в распахнутую паутинку? Вот тогда и поговорим, кто удачливее. Очень поговорим!

Забубённый появился в кабинете как всегда: будто от­делился от двери и застыл недоуменно — чего это я тут забыл?..

— Как самочувствие, Наполеон? — задал участливый вопрос Толмачев, маю заботясь о самой участливости.

— Сами знаете: между хреново и очень хреново.

— Из Африки уже вернулись?

— Вчера. С первым гвардейским батальоном.

«'Так, — вычислил Толмачев, — новенький уже про­явился, работу с Забубённым начат».

— Теперь в консулы, там и в императоры?

— Наполеонов без меня хватает, не хочу.

«Уважает новенького», — отметил Толмачев. Спросил

прямо:

— Нове-нький не мешает?

— У нею свои проблемы.

— Сир, а что это лицо у вас постное, пе подлянку ли замыслили?

— Не до подчяпок мне, какие подлянки! — прореза­лось живое в Забубённом. — Отмените этот аспидный, сил нету!

— Как? Не отменили мезаиам? ~ изобразил искренность Толмачев. — Батюшки! Что же вы молчите? Сегодня же пе­рестанут колоть вас мезаиамом. А соседу вашему я, пожатуй, назначу... дня начала френолон. Только для начата...

Забубённый ухом не повел, хотя за бытность свою здесь назначение многих препаратов знал неплохо от медсес­тер. Френолон заставит соседа ощутить страх, он станет метаться по палате, ему запретят прогулки, а потом зако­лют аминазином. В результате через месяц превратят со­седа в тряпку, ветхую и никому не нужную. В том случае подобное с ним произведут, если поступила команда из­вести пациента. Знал Забубённый такие случаи, сам про­шел -этот этап. Теперь он никому не опасен, значит, пе ,нужен. Глядишь, скоро выпустят. Как прошедшего школу псих-Беломорканала. Он неотрывно смотрел rокно. Оно в кабинете главврача пе забрано решеткой, перед ним мо­лодая липка. К осени ее листья палились янтарным золо­том. Манят сладко, как мед...

В первые свои дни в психушке-Забубённый сделал по­пытку взлететь ласточкой в это окно. Полет прервали сра­зу и познакомили с аминазином. Это не мед...

Толмачев определился дчя встречи с новеньким и отпус­тил Зубубснного, ласково заверив об отмене всех сильнодей­ствующих препаратов. Чтобы он приглядывал за новеньким.

— На всякий случай, — добавил Толмачев. Забубённый этот случай уяснил и кивнул знаком понимания задачи.

Обычно пациенты входили к Толмачеву в сопровожде­нии одного, а то и двух санитаров, а тут новенький по­явился сам, остановился в дверях с немым вопросом. Тол­мачев вздрогнул, не ожидал такого.