Набат-3

Он мог сломать его большими дозами аминазина или же полобра[ такой супчик из нейролептиков, от какого и слон медузой станет, но тогда расшевеливать станет неко­го, эксперимент смажется: хотелось Толмачеву более ме­нее естественным путем сломать волю Забубённого. Ос­тальные пациенты лишь отдаленно напоминали 1рафьев из рода Монге-Кристо. Бросили их в психушку и забыли, как подобных Эдмопу Дантесу. А Забубённый был фигу­рой, расставаться с ним не хотелось.

— Кем вы себя ощущаете? — примерно раз в месяц вопрошал у Забубённого Толмачев, — Наполеоном?

— Почти, — угрюмо отвечал Забубённый, — когда он стал генералом Вандемьером у пушек па улице Сент-Онорс.

— Блестяще! — ликовал Толмачев. — Я сделаю из вас вождя!

— А вы, надо понимать, Господь Бог? — угрюмо под­нимал глаза Забубённый.

— А за подобные вопросики, — хихикал Толмачев, — получите добавочный кубик гексамидинчика. Господину Саваофу вопросов не задают, ваше дело телячье: обделал­ся — слой.

Толмачев представлял, как будет расползаться естество Забубённого, как мучительно он будет выползать из-под чудовищной тяжести препарата, прижавшей его. Однаж­ды, ради познавания, он вколол себе аминазин, слабень­кую дозу, и сутки потом ощушал себя дряхлой развали­ной. Господи, помилуй!.. А Забубённый? Держался. Сохраняя внутри себя несговорчивый характер и боеви­тость справедливца. Гвозди бы делать из таких...

С год назад Толмачев докопался до эпифиза, шишко­видной железы то бишь. Железа эта управляет сексуаль­ностью человека и дает ему возможность заглянуть в иные измерения. Все эпилептики несут бред во время припад­ка, рассказывают о невероятных приключениях после. У них шишковидная железа увеличенных размеров, страда­ющих падучей называют блаженными, глашатаями Все­вышнего. А бабы таких любят за высокую потенцию! Та­кими были Пушкин, Достоевский, царь Иван Грозный, сам Наполеон со своими выдающимися талантами полко­водца и грахалыцика. Все они и подобные им страдали падучей в тех или иных проявлениях, когда вспышки-гне­ва, как молнии, озаряли их. Так свершились Аустерлиц и храм Василия Блаженного, «Пляска ведьм» и «Москва— Петушки», и каждый из гениальных был сексуально оза­бочен. как того требовал отросток шишковидой железы..

Толмачева залихорадило, и он усиленно просвещался по этому вопросу. И вот что он выкопал.

Первым из людей такого сорта был Моисей. Тогда он не был еще Моисеем в сознании потомков. Возглавии по­ход евреев из Египта, он на правах старшего требовал при­водить к себе девственниц из рода Левия в ночь, а днем перебивался молодайками Как совокупление, так выдаю­щаяся речь перед племенами Израидсвыми, как речь, так новое наставление евреям. На чужих жен Моисей не по­сягал, хотя многие сами желали породниться с ним. И грех чужсложества был записан Моисеем третьим в Заве­тах. Третий тост, как водится, за женщин.

Сам Толмачен сексуально озабоченным не был. но мыель о проведении эксперимента зашит ему и душу, благо подсобного материала хватало. Использовать для этой пели Забубённого Толмачев не рискнул — мало ли какие по­бочные явления он разбудит, а дтя опыта избрал другого думца из команды Жирика, который то ли дорогу пере­шел вождю либерал-демократов, то ли разонравился ему и, согласно принятому закону, думца Свинько отправили на принудительное лечение. С козлиной бороденкой, ма­ленький и вшивенький как мужчина, плешивенький и за- чуханиый как мыслитель из разряда умственных людей, Свинько тем не менее готов был перетрахать всю планету, но скрывал зверя в себе, понимая, что любая из слабого пола соплей его перешибет, лишь неистово изнурял себя онанизмом, насмотревшись обнаженных гадостей на НТВ. Одним словом, попал он к Толмачеву, где тот отметил вождистские наклонности Свинько и сразу понял при­чину перехода мерзавца в пациенты закрытого психдис­пансера: Свинько посчитал себя умнее Жирика. Зря. Кто может одной рукой писать стихи, другой считать на сче­тах, слушать говорящих и ораторствовать одновремен­но? Какой там Цезарь — только Владимир Вольфович, краса русская! Л тут некто козлобородый. Козлы, они такие, так и тщатся дорожку настоящим мужикам пере­бежать. То Рыжик Жирику, то Познер Рознсру, то Умель- цин Ельцину. В общем, Толмачев откровенно предло­жил Свинько: либо нимб над главой установлю, либо аминазином утруплю.

Кому нимба не хочется! Только тому, кто его уже но­сил. Дело оставалось за малым: кому проводить опера­цию? Из нейрохирургов, демиургов cboci-oдела, Толмачев знал только Луцевича из Центра Бронштейна. Броня рев­ниво оберегал свое светило, и сам Луцевич наотрез отка­зал Толмачеву. «Если только тебе лоботомию делать, — поправился он, — а для чего другого — на пушечный вы­стрел к твоему заведению не подойду». Пришлось нредло- жми» участие и афере профессору Канону in обычных ш тулоианпы.ч дочбоебов. Снос профессорство козлоногий Венька Напои ^работал стараниями папаши, академика из сталинских времен. Тупой оказался отпрыск и нику­дышный. «Ладно, — решил Толмаче», — не меня резать будут». И доверил козлоногому козлоОородого. Ну впрямь по теории видов Дарвина! Все должно получиться!

Везет же придуркам! Напрочь в точку попал Толмачев! Оказалось вообще в самую точку попал: Свиньки и Пано­вы жили соседями в Пионерском переулке на Патриар­ших и оба однажды выезжали в турпоездку за бугор. Вень­ка Панов хоть и тупой, да на острую шпагу умел первых красавиц насаживать, а Федька Свинько у задрипанных свистушек ео слезами вымаливая палчонку. Венька зап­росто приголубил гидессу-немку, собирался приголубить повторно, а тут Федька принялся под дверью блеять, что ему очень надо и сто пало пожалеть, что он будущий ко­рифей наук, а Ленин велел делиться. Панов Свинько не простил занудства и элементарно физиономию начистил после второго испорченного захода, а Свинько по возвра­щении отписан в органы о недостойном поведении Пано­ва. В студентах Панов Свинько не отомстил, а тут случай сам представился. Покопаться в голове? Да хоть в задни­це! У Свинько? -За милую душу!

Панов хоть мало-мальски смыслил в тонкостях, но в головешке Свинько покопался упорно, нашел-таки шиш­ковидный отросток и стимулировал сто. как наставлял Тол­мачев. Пока черепок склеивали заново, пока суть да дело, козлобородый вел себя прилично. Поместили его в от­дельную палату, куда вхожи были сугубо Толмачев и стар­шая медсестра Сичкина. Послеоперационный период за­канчивайся нормально, швы Толмачев снял, а Свинько продолжал загадочно улыбаться. И ни звука.

Звук пришел однажды, но с другой стороны, жуткий и душераздирающий. В очередной раз Женя Сичкина про­ведывала козлобородого пана Свинько, и что там произош­ло меж ними, из эмоционального вопля Сичкиной понять было невозможно. Вил медсестры сказал больше: на Сич­киной остались обрывки чулок, резинки ажурного пояса и рукава халатика. Что сшс? Ничего. Д. да, туфельки и резинка от трусов.

— Ах ты, стервец! — взбеленился Толмачев, прибежав­ший на вопль. Тем не менее оголенную до мелких под­робностей Сичкину он разглядывал с удивлением и до­вольством. — Я тебе задам!

Толмачев кликнул двух дтожих санитаров, вызволил бед­ную медсестру Сичкину и долго оглаживал, успакаивая. Свинько досталась тройная доза барбитат-патрия плюс клизма из него же...

Через час Толмачев решил заглянуть к Свинько, пола­гая найти его вусмерть спящего.

— А, батенька, — услышат он с порога юл ос, каким пользуются одни козлобородые, — uac-то мне и пе хватало...

Бежать бы прочь Толмачеву, а не смог: в промежности у козлобородого появилось такое... Ослиное! Вот что сде­лала с мерзавцем передовая научная мысль, рожденная в головах двух дилетантов. И так быстро взошла и выросла, будто парниковый вьетнамский огурец! Больше в мыслях Толмачева ничего не успело отложиться, гак стремитель­но взялся за него обладатель ослиного орудия и упорства. И здесь был нечеловеческий вопль, и санитары с трудом отодрали жаждущего от страждущего. Поткжали Свинько резиновой палкой по голове и конечностям, только после этого Свинько увял и заснул. А орудие — нет. Сичкина вкатила ему хлорат гидрат — ничего. Выждали час, вколо­ли баклофеп — хоть бы хны! Пациент тряпицей лежит, орудие само по себе стоит, как древко ленинского знаме­ни. Пришлось идти па поклон к Луиевичу.