Набат-3

— Олег Викентьевич, — приступил к уговорам Толма­чев, — вы можете не уважать меня как человека, но колле­ге должны помочь. — И описал ситуацию.

Луцсвич хохотал, что называется, до упаду.

— Сережа, родной, теперь тебе и мужики, и бабы па­мятник поставят- из чистого золота, а в глазницы рубины вставят!

— За что рубины? — именно это рассердило Толмачева.

— Камень любвеобильных. Отцу вечной эрекции!

— Перестаньте осмеивать, лучше помогите.

— Бабу дайте ему, — трезво рекомендовал Луцевич.

А говорят, в сумасшедшем доме невесело. В России ж весело? Одним словом, Луцевич озадачил Толмачева. Но где ж ее взять? Сичкина отказалась наотрез, прочие сани­тарки, как ни постились много лет, халяву отвергали с ужасом. Созвонились с женой. Оказалось, она в разводе с козлоборолым по причине слюнявости того, в открытую называла ею козлом, на боютырские возможности не клю­нула. Что дальше? Сичкина подсказала: козлу нужна коза. Ну да. в стране только что с грохотом обвалился рубль, козочки дороже девочек! Козу в сумасшедший дом — это уж слишком...

— Олез Викентьевич. помогите без глупостей, — опять умолял Толмачев Луцевича.

— Клин клином вышибают, дубина вы эдакий, Сергей Алексеевич! Дайте ему любой антидспрессант ноотропно- го действия! — выпалил Луцевич махом и бросил трубку, а Толмачев около получаса изучал по словарю новые тер­мины.

Наконец Свинько вкололи двойную дозу пиразидила по указанию Толмачева. Орудие свяло наконец.

Утром следующего дня Толмачов в глазок разглядывал Свинько. Пациент благодушно взирал перед собой и де­лал ручкой, как истинный декламатор, хотя вслух ничего не произносил. Шатер из простыни возвышался перед ним в прежних пропорциях, что его не обескураживало: он жил в своем потустороннем мире, а медсестру с санитарами воспринял очень спокойно. Оно и понятно: Диоген даже в бочке Диоген, попади он хоть к любому Толмачеву. Свинько, одним словом, из разряда умственных перешел в разряд умствующих, с царственным жезлом к тому же. Не зря сказано: хреновое дерево в сучок растет. Выросло.

Стоявшему у двери палаты Свинько главврачу охрана в сопровождении ребяг из ФСБ долох<ила о новом пациенте.

«Значит, еще один умствующий, — подумал Толмачев. — Час от часу не легче», — заключил on и отправился в прием­ный покой.

JIa полпути к приемному покою его остановил приехав­ший фээебэшник и попросил сначала зайти в кабинет. .

- Сергей Алексеевич, велено этого пациента держать в особой строгости и должной изоляции, — сказал фээс- бэшник. — Персона чрезвычайно опасная для государства. Впрочем, вы вольны делать с ним что хотите. Никакого спроса не будет, — прозрачно ободрил он Толмачева.

— Разберусь, — буркнул Толмачев и вызван Сичкину. — Новому пациенту для начата двойную дозу аминазина, а утром посмотрим, как с ним быть дальше,"

...В приемном покое медленно освобождался от цивиль­ных одежек Судских под присмотром санитара и медсестры.

Корешок женьшеня он умудрился спрягать на теле и пронести с собой в палату.

После октябрьских событий, когда безмозглый прези­дент по наущению бездарных и трусливых советчиков дач команду патить по Белому дому из танков, жизнь повер­нулась к Вавакину фасадом, как и напророчила гадалка. Еще один счастливчик по жизни. Он потерял только вель­можную приставку -оглы, а приобрел гораздо больше. Че­тырехкомнатную квартиру в Крыл.иском со всей мебе­лью, хорошенькую «вольвушку» — не большенькую, но хорошенькую, — зато на службу его возила крутая «960-я». Еше он имел спецпаек, дотации за вредность, ежегодные двухмесячные каникулы и еще, сше массу удовольствий в жидком, твердом и газообразном состоянии. Семью он принципиально не вызывал из Анадыря, откуда баллоти­ровался. Зачем в лес дрова таскать? Его жена, диктор та­мошнего телевидения — есть и такое, — нужна именно там, а в Москве она потеряется, объяснял ей в немногих письмах Вавакин.

А трое детишек, которых он настрогал в унылые по­лярные ночи, гордились папой, присылали открытки <»во здравие» и самостоятельно пробивались в заполярной жизни.

Сиживая умиротворенно в своем думском кабинете за чашкой чая или стоя у окна в вечерний час. он глядел вниз, где проститутки честно зарабатывали на жизнь, и раздумывал лад ее сущностью. Что, собственно говоря, надо, чтобы стать счастливым? Ну, не до крайности — а впору? И сам себе Вавакин отвечал: не.надо заниматься проституцией, паю способствовать ее развитию со сторо­ны и зарабатывать на этом. С усмешкой он вспоминал свои потуги в первые годы депутатства, когда он бегал к микрофонам выражать мнение своей фракции или голо­совал по наущению главы фракции. Глупые игры, из ко­торых складывается картина об усердии депутатов. Так он осознал, что законов принимается уйма, а толку от них никакого, стало быть, рано или поздно депутатов начнут бить, и очень больно. Только куда податься от кормушки? Уж не в Анадырь ли? Избави Боже... Вот тут-то на жиз­ненном перепутье обратил на него внимание новый спи­кер, оценил его молчаливость и предложил возглавить группу электронного контроля. Чло это такое, он так и не понимал, но судьбоносность решения проявилась сра­зу: пока новые дурачки надрывались, усердствуя, Вава­кин медленно и спокойно толстел. Сбивались блоки и фракции, вздымались и опалали индивидуа1ьности, а вавакинская жизнь текла без папряга. Геморрой от суе­ты и усердия ему не грозил.

«От тяжелой праци получил разруху в срани» — так мог похвалиться любой из его прежних сотоварищей. Кто-то вы­летел из депутатов и теперь бился за сохранность столичной прописки, кто-то проскочил по списку в новый состав и молил Бога ежедневно о благополучии Думы. Вавакина это не касалось, прежних заелиищиков он обходил стороной и вниманием не жаловал и якшался сугубо с начальством, был доверенным лицом, а эю другие корма, другие сауны и бани, где над изъянами тела и ума не посмеиваются, услуги запо­минаются, а просчеты записываются.

И лишь единственный изъян, маломощность двадцать первого пальца, мешал Вавакину быть абсолютно счаст­ливым. Настрогать детишек — это и дурак может, а поте­шиться сексуальной мошью — это дорогого стоит. «Пусть я мал, неказист я и тош, но во мне сексуальная мощь», — пелось в одной туристической песне. Неказистость у него была, а сексуальной мощи пе было. Плохо. И в четырех­комнатной квартире, и в просторном служебном кабине­те, и даже в персональном туалете. Хоть па биде садись — и там не легче. Горько. А как хочется в неполных пятьде­сят лет с вечера по телкам махнуть и с утра ловить много­значительные взгляды секретарш, у которых ноги из под­мышек растут. Нету таких взглядов, и жизни потому нету. Черпая икра в холодильнике, красные вина в баре, золо­тистые коньяки в секретере, белый хлеб по заказу пекут, а счастья нету. Нету!

Благоразумный Вавакин терпел, надеясь на новое чудо. «А не сходить лик гадалке еще? — додумался он и поли­стал старую записную книжку. — Может, присоветует, ад­ресок знахарки даст... Может, уже наращивает кто, всякое ведь бывает... Деньги, главное, есть, найдется и чудодей...»

, На просьбу позвать к телефону гадалку Нину его долго расспрашивали, кто он и зачем ему Пипа.

— Да был я у нее, погадать хочу! — не вытерпел Вава­кин. Его, значительную персону, какая-то рвань тиранит вопросами.

— Обратитесь, пожалуйста, в Центр магии Нинелии Мот, — посоветовали ему нейтрально-вежливо. — Запись заранее.

— Давайте номер, — процедил Вавакин.

И по указанному телефону с ним говорили нейтраль­но-вежливо: запись, вперед на две недели все расписано к помощнику' госпожи Мот, оплата заранее.

— Мне помощнички не нужны, я пойду только к Мот! — совсем не сдержался Вавакин. — Вы что там. за идиота меня приняли?