Убить Зверстра

Но ее в зале не было, как не было и Валентины, лишь Настя, расстроенная очередными попытками незалежной власти извести народ некачественными продуктами питания, домывала пол.

— Что, еще никого нет? — невинно улыбнулась я.

— Уже никого нет, — с укоризной ответила она и пустила струю воздуха из перекошенных набок губ, чтобы сдуть с глаз прядь волос. — Марина подхватила бумаги и пошла закрывать квартал, а Вера Васильевна где-то отбивается от экологов. Прицепились, что мы плохо чистим тротуар от снега. А я не успеваю одна со всем справляться. Никто не хочет войти в мое положение. Хоть бы он растаял скорее.

— Нельзя торопить время, грех, — объяснила ей я.

— Почему это? Желание весны грех? — она скептично усмехнулась. — Ну такого я еще не слышала.

— Не понимаешь? Ведь это покушение на себя через укорочение срока жизни. Ты никогда не носила фамилию Дубинская? — спросила я, отвлекаясь от симптомов суицида в Настином характере и останавливая поток ее жалоб. — Нет?

— Чего ты выпендриваешься все время? — с прищуром глядя на меня, пустилась она в выяснение отношений. — Причем тут Дубинская?

— Это я к слову, — отмахнулась я. — А вот о желании весны подумай серьезно. Может, тебе даже придется пойти в церковь и покаяться. Ведь твои помыслы «скорее да скорее» укорачивают жизнь не только тебе, но и людям — время-то для всех бежит одинаково. Каждый миг — это наша жизнь, и этих мигов нам отпущено ограниченное количество. А ты так легкомысленно разбрасываешься ими: «Хоть бы скорее…». А Валентина где?

— На складе, — Настя сосредоточилась на швабре, видимо, мысленно плюнув на меня. Ан нет: — Чего ни скажи, все не так. Придурки какие-то, — услышала я за своей спиной.

Валентина — еще одна жертва иллюзии о бесконечности жизни — пребывала в плохом настроении, с нею частенько это случалось.

— Чего нос повесила? А гляди, что я тебе принесла, — я подала ей мимозину.

— Ой, я так люблю этот запах! Спасибо. С чего ты вдруг раздобрилась?

Ну вот, опять вопросы…

В последнее время я привыкла сама их задавать, но не всем подряд, кто со мною рядом находится, и не обо всем на свете.

— Мне в больницу надо съездить, — решила я быть честной и откровенной, но долго этой пытки не выдержала, и опять меня понесло: — Надо у Гоголевой рецепт выписать, что-то не долечила она меня. Опять бессонницы изводят. Поработаешь без меня?

— Как будто я не знаю, что в выходные дни лечащие врачи отдыхают и в больницу не приходят. Врать научись сначала.

— Гоголева сегодня дежурит, — не заедаясь, нарочно спокойно импровизировала я дальше.

— А-а, тогда езжай, конечно, — она, обмахиваясь мимозой, поспешила в торговый зал с явными признаками улучшенного настроения, почти напевая.

***

Идя вдоль живой изгороди, обрамляющей тротуары отделения неврозов, я обратила внимание, что на кустах сирени почки значительно увеличились и даже, казалось, из их глубины пробивается зеленый отсвет. При первом же солнечном дне они взорвутся, превращаясь в листву. Но сирень, изготовившись к старту пробуждения, умела ждать тепла, удобного момента, устоявшейся погоды. И была в этом великая мудрость и великая печаль, ибо трудно и горестно не зависеть от себя и тратиться на ожидание, зная, что век твой короток. Зная! Сирень спасало неведение, дарящее ей покой и безмятежность.

Меня же, наоборот, неведение ввергало в отчаяние, и я спешила избавиться от белых пятен, покрывающих все, связанное с изувером, притаившимся где-то совсем рядом (если предчувствия не обманывают Ясеневу), маскируясь под добропорядочного обывателя. Я не могла и не хотела ждать, пока совпадения милостиво набросают в мою почтовую корзину побольше сведений о нем. Я спешила добыть их сама, вопреки теории о равновесии терпения и его итога.

Жанна Львовна сидела в палате одна. После нашей с Ясеневой выписки из больницы к ней, оказывается, поселили двух молодушек: одну довело до больницы ремесло учителя, а другую — сын-наркоман. Но на выходные они уехали домой, видимо, чтобы попробовать на зуб получаемое лечение.

— А чего вы остались тут? — поинтересовалась я, когда Дубинская с явной завистью рассказала мне это, хотя я на ее месте вряд ли позавидовала бы кому-то из них.

Да, по правде говоря, и Жанне Львовне завидовать не приходилось: если Сухарев и есть маньяк, то мало ли что он мог сделать с ее дочерью за столько-то дней ее отсутствия. Почему-то же Алина не приезжает, не звонит и даже на звонки не отвечает. И началось это как раз после убийства сынов Сухарева. Накануне вечером они были тут, а после — от них ни слуху, ни духу. Это же чудесно и распрекрасно, что Дубинская и в мыслях не допускает, что Николай Антонович может быть опасен для ее дочери, иначе бы она извелась тут от тревоги, догадок и предположений. Одно из двух: или у нее сверхздоровая интуиция, сообщающая уверенность в благополучии дочери, или, наоборот, эта дамочка превратилась в бревно бесчувственное. Второе мало походило на правду, но и первое при больных нервах не тянуло на непререкаемость.

Исходя из сказанного, я боялась задавать Жанне Львовне много вопросов, чтобы не натолкнуть ее на страшные подозрения в отношении Сухарева. Пусть живет спокойно, раз уж ей дано это относительное счастье.

— Я не хочу разминуться с Алиной, — призналась она после минутного раздумья. — Если у нее выберется свободная минута, она же меня здесь будет искать. Понимаете?

— Да, да, конечно. Вы правильно рассудили.

От чего свободная минутка, чем она объясняет занятость Алины, почему уверенна, что дочь занята, а не попала, например, в беду, из которой ее надо выручать? Вопросы, вопросы… Но я помалкивала. Я боялась вывести из спячки злых бесов тревоги в душе Дубинской. А между тем я даже не знала, знает ли Сухарев о гибели своих детей, был ли на их похоронах, присутствовал ли на поминках по истечении девяти дней. Что с ним, где он и почему скрывается, если скрывается не только от Жанны Львовны?

— Я верю своей доченьке, — продолжала она. — Алина очень осторожная и сообразительная, она хорошо разбирается в людях, и не может попасть в неприятности. Я даже думать об этом боюсь.

Вот тебе и на! Все дело, оказывается, в ее силе воли, в умении погасить дурные мысли, в глубокой внутренней культуре и контроле над эмоциями. А я тут гадаю: интуиция или бесчувственность. Все же меня что-то останавливало от расспросов. Если в Дубинской и существует равновесие между рацио и эмоциями, то оно было хрупко и неустойчиво, и любое необдуманное слово могло его нарушить. Я приехала сюда в надежде разузнать о прошлом Сухарева, сколь бы коротко Дубинская ни знала его по работе на стройке в их коллективном хозяйстве, и для того, чтобы выйти на него сейчас. А для этого мне нужен был адрес Алины, раз она не отвечает на телефонные звонки. И заполучить эти сведения надо было так, чтобы не проявить свой сыщицкий интерес, который может людьми непосвященными трактоваться не как таковой, а как бестактность.

Вдаваться в воспоминания, говорить о своей работе и о людях Жанна Львовна явно не желала или, что скорее, я не сумела настроить ее на этот лад, невзирая на мимозу. Поэтому о недавнем прошлом Сухарева мне узнать ничего не светило.

— Не знаю, — начала я импровизировать, — понравится ли вам моя идея. А суть ее вот в чем: если вы живете в удобном месте, то я могла бы заехать и оставить Алине Ньютоновне записку или передать что-то на словах.

— А вам это не трудно будет, Ирочка?

— Какой труд? Я видеть не могу ваших страданий, сижу и только думаю, как вам помочь. Неудобно было навязываться.

— А мне неудобно было просить вас о помощи. Прямо хоть разорвись: и туда надо бы заглянуть и отсюда уезжать нельзя.

— Вот и договорились, я вам обязательно позвоню вечером и обо всем доложу.

— Я ничего писать не буду, черкните сами, чтобы она позвонила мне.

Мы уже вышли на лестничную клетку, когда я спохватилась:

— Чуть не уехала! Я же вашего адреса не знаю.

— Это в центре, совсем рядом с центральным универмагом, — сказала Дубинская и назвала мне свой адрес.