Убить Зверстра

Сначала, увлекшись настроениями Ясеневой, мне казалось, что я стараюсь ради нее. Да так оно, наверное, и было поначалу. Я не могла спокойно видеть ее страдания, вызванные сложно объясняемой болезнью, гиперчувствительностью и реакцией на нее, и делала все, о чем она просила, чтобы избавить ее от приступов, предчувствований и недомоганий. То, что я способствую уменьшению зла, стало пониматься позже, хотя у нас и не было заметных успехов, но были крупицы признаков, указывающих, что мы продвигаемся в правильном направлении. И это меня радовало.

Я понимала дело так: пункт, в который мы стремимся, один, и попасть туда можно только единожды, а путей, ведущих к нему из точки, где мы находились, — много. Но лишь несколько еще непротоптанных тропинок были правильными, и мы нащупывали самые короткие из них, самые верные. Хотя продвижение по этим тропам могло оказаться долгим, трудным и опасным. Значит, не стоит огорчаться отсутствием каких-то очевидных успехов и побед. Их просто не может быть, ибо они состоят из невидимых, накапливаемых по крупицам преимуществ. И надо радоваться тому, что нам встречаются знаки и подсказки, выраженные в словах, событиях или совпадениях, в рекогносцировке сил, указывающие, что мы стараемся не впустую.

Но с тех пор, как я увидела Елену Моисеевну и прикоснулась к настоящему горю, которое моя шефиня так мучительно предощущала с расстояния — и временного, и пространственного — меня словно подменили. А тут еще Алешка подоспел со своим братцем. Нет, чувствую, этот кошмар, с его извращенной мерзостью, берет нормальных людей в блокадное кольцо и запросто задавит каждого, если его не остановить. Кто-то станет его непосредственной жертвой, как семья Сухаревых, другие отравятся его безнаказанностью и непредсказуемостью, наглостью и запредельной бесчеловечностью и потеряют веру в светлые идеалы. Да мало ли как реагируют люди на то, от чего не в состоянии застраховаться!

Во мне проснулась то ли злость, то ли жажда, желание, потребность взять под свое крыло родных и близких, знакомых и просто хороших людей, а главное — появилась необъяснимая сила верить, что это у меня получится. Я всю дорогу домой обдумывала, каким должен быть мой следующий шаг, и пришла к выводу, что без Ясеневой с этим не разберусь.

Мне все равно оставалось непонятным, какого черта Артем долбанул какого-то подонка по кумпалу куском трубы. Во-первых, почему у него в руке оказалась эта труба, во-вторых, почему они с другом, к которому подбирался подонок, не дали деру, и наконец, в-третьих, почему вдруг начали рыться в чужих карманах (хотя тут мне Артем частично дал пояснения). Спору нет, хорошо, что теперь в моем рабочем столе припрятана неопровержимая улика против замышлявшего преступление незнакомца. Но я не могла ее эффективно использовать, не могла понести в милицию, чтобы не навлечь неприятности на глупого мальчишку и того, чью тайну он так героически защищал от разглашения. Не могла даже развернуть проклятую тряпку и толком рассмотреть то, что принес Алешка, чтобы не стереть с опасных предметов возможные отпечатки пальцев.

Вдруг я поймала себя на мысли, что мы с Артемкой ведем себя одинаково: он утаивает правду ради кого-то, и я поступаю в данном случае точно так же — утаиваю улики ради него. Нами в одинаковой мере руководит романтическое чувство чести. Но не это главное. Главное, что человек, ради которого я пытаюсь обойти законные правила и сделать игру по-своему, — брат моего возлюбленного. А ради кого, такого же дорогого, упрямится Артемка? Это не может быть член его семьи или хотя бы дальний родственник, иначе бы я узнала о существовании такого от Алешки. — не было у них родственников, способных навлечь на себя подозрения в сговоре с мальцом и в подпольном гопстопничестве. Не бабушка же это, ей-богу! Ведь для этого тому предполагаемому родственнику пришлось бы или стать жертвой преступления или оказаться преступником, а Алешка о таком неординарном событии не умолчал бы передо мной. Значит, это друг или подружка. Хотя подружка, скорее всего, тут не канает, они ведь ловили, судя по всему, охотника за мальчиками. Значит, Артемка покрывает друга. Хорошо, с этим что-то прояснилось.

Далее я попыталась разобраться в мотивах, руководимых мною, чтобы лучше понять те же материи в Артемке. Конечно, желание достичь всеобщей справедливости давно знакомо человечеству, но, возможно, зло — антипод справедливости — потому и не истреблено до сих пор, что желание искоренить его является абсолютно абстрактным понятием. Это лишь флаг, который должен крепиться к древку, а древко должно находиться в чьих-то руках, несущих его. Без древка не будет реющего полотнища, не будет флага. Другими словами, за идеей обязательно должна стоять конкретика: мотивы и исполнители. Я порылась в себе: да, во мне был конкретный мотив — потребность защитить невинных и наказать виновного. Во! Воздаяние за содеянное. Но если я лишь стремлюсь набрать побольше информации и передать Ясеневой, а та уж найдет, как правильно использовать ее, то мальчишки вполне могли попытаться удовлетворить свою потребность в справедливости самостоятельно, то есть, не прибегая к закону или к помощи посредников между ними и законом. А это — месть, прошу прощения.

Итак, мальчишки кому-то мстили! За что? Пожалуй, ответ на этот вопрос я путем рассуждений не найду. Надо искать вокруг Артемки пострадавшее лицо, искать в школе и среди друзей вне школы. Я ухмыльнулась, на меня даже покосились пассажиры троллейбуса, в котором я возвращалась домой. Подумали, наверное, что с ними рядом стоит блаженная с обострившимися к весне симптомами болезни. Я сделала серьезное лицо, всем видом демонстрируя, что это у них появились глюки, и вновь занялась своим делом.

Да, так на чем я остановилась? Ага, итак, в школе и вне школы. Но фокус состоял в том, что я не только не знала, в какую школу ходит Артемка и чем занимается после уроков, а даже где они с братом и бабушкой живут. Я вообще о них знала до обидного мало, а то, что знала, в данном случае было, скорее, огорчительным, чем полезным. Например, я знала, что звонить в выходные дни к ним бесполезно — братьев трудно застать дома, и, значит, со своими изысканиями мне придется ждать до понедельника

Внутри меня был заведен какой-то механизм, он тут же щелкнул и выдал мысль, что ждать я не могу и просто не переживу воскресный день в бездействии.

Какой-то дядька с силой толкнул меня в бок.

— Потише нельзя? — привычно огрызнулась я и только тут заметила, что все пассажиры разделились на два потока, дружно изливающихся через обе двери из троллейбуса.

— Конечная, кулёма, — хихикнул дядька. — Размечталась к ночи. Давай, двигайся, — и он снова незло подтолкнул меня.

Я молча просунулась за остальными и скоро оказалась на свежем воздухе, поспешив присоединиться к основной массе для перехода шоссе. Как и должно быть в стране цветных иллюзий, на дорогах сохранялся хаос и беспредел, нежно поддерживаемый «таковскими» гаишниками: светофоры были отключены, а кое-где, как на нашем переходе, например, и вовсе разбиты. Уличные фонари не горели. Разметка на протаявшей от свежевыпавшего снега проезжей части оказалась стертой еще в прошлом году, и шесть потоков машин, мчащихся в противоположные стороны, не имели четкого строя. Переходить дорогу по одному было сродни самоубийству. Поэтому люди приловчились собираться группками и совместно штурмовать опасное препятствие.

Уже подходя к своему подъезду я вдруг поняла, чем мне надо заняться в воскресенье. Пойду-ка я в читалку, полистаю старые газеты. Областная библиотека для этого не годилась, она находилась в стороне от центра, и к ней неудобно было добираться. А вот городская, что на улице Московской, в самый раз.

***

Дверь мне открыла мама.

— Где ты ходишь? — вместо обычного «привет» воскликнула она. — Тебе уже три раза звонила какая-то незнакомая мне дама.

— Мама, сколько раз тебе говорить, что слово «дама» — скабрезное.

— А как же нынче правильно?

— Госпожа. Понимаешь, теперь надо говорить «господин и госпожа», а если вместе, то «господа».