Убить Зверстра

Любовь ОВСЯННИКОВА

У бить Зверстра

Аннотация

Жителей города лихорадит от сумасшедшего маньяка, преступления которого постоянно освещаются в местной печати. Это особенно беспокоит поэтессу Дарью Ясеневу, человека с крайне обостренной интуицией. Редкостное качество, свойственное лишь разносторонне одаренным людям, тем не менее доставляет героине немало хлопот, ввергая ее в физически острое ощущение опасности, что приводит к недомоганиям и болезням. Чтобы избавиться от этого и снова стать здоровой, она должна устранить источник опасности. Кроме того, страшные события она пропускает через призму своего увлечения известным писателем, являющимся ее творческим образцом и кумиром, и просто не может допустить, чтобы рядом с ее высоким и чистым миром существовало распоясавшееся зло.

Как часто случается, тревожные события подходят к героине вплотную и она, поддерживаемая сотрудниками своего частного книжного магазина, начинает собственный поиск и искоренение зла.

Пролог

Храмы никогда не молчат.

И этот тоже. Над ним парят стаи птиц и, усаживаясь на колокольню, ве­сом своих маленьких тел извлекают из ее притихших горл робкие, прозрачные звуки, по­висающие в небесах, простирающиеся над криком и гамом улиц, уподобляясь потрески­ванию молний во время дождя.

И раз, и два, и три настойчивые коготки птичьих лапок царапают звенящий, гото­вый к отклику металл, снова и снова выстреливая ввысь гирлянды изломанных нот. Птицы над храмом не перестают кружить. Что притягивает их туда, какая сила удержи­вает возле себя, если рядом есть молодой роскошный сквер с липами, кленами и дубами, спорящими высотой с крутобокими куполами?

Темны окна храма, пусто у его ворот, но он не молчит.

«Храмы никогда не молчат» — думает, глядя на храм Преображения Господнего, Дарья Петровна Ясенева, и, словно почуяв ее мысли, крылатая стая вновь поднимается с покатых сферических крыш, с гомоном взмывает выше и кружит над сквером. Девственный грай пернатых, каким он был во все времена, перекрывает стук трамваев, по периметру огибаю­щих площадь, шорох тенью снующих машин, грохот рядом располагающейся стройки. Всякий звук, что не рожден ходом бытия, сотворенного Богом, тонет в перекрикивании стаи.

Но… это слышит не каждый. Иному кажется, что и нет их, птиц. И скажи кому-ни­будь Дарья Петровна, что храмы всегда звенят, что они посылают в мир чистые призыв­ные голоса свои, взывают к смертным о душе, кличут под свои своды, ее бы и слушать не стали. В лучшем случае, похлопав по плечу, снисходительно произнесли бы:

— Это прекрасно, но, дай-то Бог, вам скоро полегчает.

В худшем — был бы удивленный взгляд, как был у Него, сдвиг плеча, как сделал то­гда Он, и недоуменные слова, живущие в ней и сейчас, произнесенные Его голосом:

— Дарья, о чем ты толкуешь? Господи, да у тебя крыша поехала…

— Напрасно ты так со мной, — помнится, оправдывалась она. — Я всегда тонко ощущала жизнь. Ты просто не знал об этом.

— Как ужасно иметь жену с такими странностями, — красноречиво подчеркнул Он, словно сам был из другого теста.

Этим была подведена черта под их долгими отношениями, благословившими Его в большую литературу. Теперь Он — там, а она — здесь, в начале пути, который Он не одобрил, более того — женоненавистнически осудил.

Многое она не успела сказать: в тот момент не нашлась, а позже — не стала воз­вращаться к исчерпавшей себя теме.

Но мысли, оформившись в убеждения, наплывали и наплывали, рождая сонмища слов, жгущих ее изнутри, разрывающих уста в поисках выхода. Однажды им это удалось, они вырвались тугими стихотворными строчками. Так начался ее второй жизненный цикл.

Эти строчки летали птичьими стаями, беспорядочным многослойным строем, сталкивались и исчезали из памяти, будто кто-то вычеркивал их требовательной рукой, затем вновь возникали в других комбинациях, пока не опускались ей на плечи выверенными наполненными строфами. Тогда она слышала семинотное дыхание храма.

Вот и теперь, продолжая внутренние монологи, прокручивая диалоги, которые могли бы иметь место тогда, в оглядке изменяя ход событий в счастливую для себя сторону, имея ничем не обоснованную убежденность, что все еще вернется на круги своя, она шептала выплывающие из калейдоскопа вариантов строки:

Мир без тебя… он, право, ада горше.

Ты для меня — живительный исток.

Да что мне суд и что мне строгий бог?

Хочу с тобой быть чаще, больше, дольше.

Сквер еще не сбросил снега.

Теплая бесснежная зима подарила на исходе своем легкий февральский мороз и пушистый, неколкий иней, укрывший дома, деревья и провода, повергший мир в белое очарование.

Зналось, что это ненадолго, что чистые одежды потемнеют, опадут, истают, но верилось — их светлость и непорочность еще долго будут властвовать над людьми.

А над городом навис ужас.

1

Волк вышел на охоту. Ему необходимо было найти очередную жертву и растерзать ее. Волк был не тем безобидным серым хищником, о котором когда-то сочиняли сказки, снимали мультфильмы, который говорил с несколькими поколениями детей живым голосом Анатолия Папанова.

Этот волк был двуногим, из числа человекообразных, с ограниченным разумом, тронутым больным воображением. Это роковое сочетание сделало его чудовищем. Под именем Зверстра (зверь + монстр) он был известен городу: зверь, потому что при удовлетворении своих естественных потребностей руководствовался лишь природными инстинктами; а монстр, потому что программа этих инстинктов у него была сбита, в результате чего он и в животном своем начале был ублюдком. И знал об этом. Но в той же мере, в какой таился от людей, он берег и лелеял в себе роковое отклонение от нормы, так как считал, что ему подарено судьбой испытать во сто крат больше чувств по разнообразию и во сто крат глубже по интенсивности, чем остальным.

Он потешался над жалкими попытками писак от литературы и режиссеришек от кино создать шедевры horror, ужасов. Что они могли придумать? Приводящие их в содрогание вещи — просто детские байки по сравнению с тем, что он знает, что он испытал.

Но — увы! — и его фантазии приходит конец, повторение собственного опыта перестает потешать и приносить удовлетворение. И это страшит, ибо желания не ослабевают, а возможности избавиться от него, затопив насыщением тело, исчерпываются.

Зверстр вышел на охоту, потому что уже несколько ночей плохо спал и видел омерзительные сны, будто сотни обнаженных девиц прикасались к нему жаркими упругими сосками, обволакивали его тело длинными щекочущими волосами. Это было невыносимо. Днем он чувствовал себя разбитым и подавленным, но это еще полбеды. Хуже то, что в нем начинало зреть нервическое ожидание упоительного кровавого пира. Ожидание переходило в дрожь, не позволявшую ему ни на чем сосредоточиться. Далее дрожь перерастала в лихорадку, от которой темнело в глазах и звуки мира отлетали прочь, а память безостановочно крутила картины прошлых наслаждений. Лихорадка не позволяла нормально работать, все труднее становилось контролировать себя.

***

Да, он чувствовал себя выше этих ничтожеств, называющихся «нормальными людьми». Он, избавленный от унизительного инстинкта продолжения рода, рожден повелевать ими, но так почему-то не случилось… Ну, так он еще рожден существом высшего порядка — рожден питаться ими! Однако он очень похож на них внешне, пользуется тем же языком, употребляет те же, что и они, понятия и дефиниции, в основе разума имеет те же стереотипы мышления. И это дает им повод судить его по своим примитивным законам, в которых не предусмотрено его наличие в природе, а следовательно, и нет там его права на свое избранное счастье. По их понятиям, он — преступник, впрочем, разве можно ожидать от них создания непредвзятых правил общежития. Чихал он на их законы!

Законы… Слово-то какое! Есть законы природы, законы живой и неживой материи, законы пространства и времени, которым подвластно все. Они существуют, независимо от чьей-то воли. С этими законами он готов считаться. Его появление среди них — это тоже какой-то высший закон.