Убить Зверстра

— Простите, — я не сворачивала с избранного пути, — я случайно знаю, что у вас оставался Николай Антонович. Возможно, это беспокоит вашу маму. Она не может понять, почему вы не отвечаете на звонки.

— Ой, — Алина прикрыла ладонью лоб. — Теперь я вижу, что мама ушла в свою болезнь и обо всем забыла.

— Давайте я ей напомню, — мне ничего не стоило притворяться простушкой, не такой уж особо опытной я и была.

— Мы подобрали Николая по дороге в город, когда он почувствовал себя плохо и шел домой чтобы принять лечение.

— А я помню, вы вместе с ним приезжали к нам, — бессовестно использовала я информацию, полученную от Дубинской. — Даже в последний день февраля были.

— В этом-то все и дело. Так случилось, что он вовремя не лег в постель, не вызвал врача, даже мне сказал, что ему стало лучше. А потом сразу раз — и менингит, скоропостижно перешедший в энцефалит.

— Когда это случилось?

— Как раз в тот день, о котором вы вспоминаете. Мы только приехали от мамы, вдруг он пожаловался на сильную головную боль, затем его начало знобить. Хорошо, что я не стала что-то предпринимать сама и вызвала «неотложку» — пока машина пришла, он потерял сознание. Его сразу же увезли в больницу и госпитализировали.

— Понимаю, — поддержала я разговор.

— Мама находилась в надежных руках Гоголевой и могла продержаться без меня. А он почти неделю оставался в коме. Я не отходила от него. Но теперь, кажется, все позади, он пошел на поправку.

— Так вы ничего не знаете? — не скрывая своих чувств, спросила я.

— О чем?

— О детях Сухарева.

— А что с ними стряслось? — у Алины блеснули глаза неподдельной обеспокоенностью.

— Боюсь, вам снова придется не отходить от Николая Антоновича. Надо уберечь его от страшного известия, и тем отвести удар, который его, находящегося в плачевном состоянии после тяжелейшей болезни, точно сокрушит.

Я не видела причин скрывать от Алины все, что знала о судьбе семьи Сухарева. По-моему, меня не осудят за то, что я сказала о Елене Моисеевне и о том, что о ней есть кому позаботиться. Этим развязывались сложности между супругами Сухаревыми и в нормальное русло входили взаимоотношения Николая Антоновича и Алины.

Прямо отсюда я набрала номер нашего (сроднилась-то как!) отделения и попросила к телефону Дубинскую, а затем передала трубку Алине. Моя миссия была исполнена.

Прощаясь, мы договорились поддерживать связь и обмениваться полезной информацией, касающейся тех людей, которые оставались под нашей защитой.

23

Состояние, когда чувства дают о себе знать, тьохкая или ноя внутри, а в голове бродят мысли, пытающиеся оформиться в стройные ряды, остается у меня без названия. Расчувствованием его не назовешь, потому что мешает сознание, вмешивающееся в процесс, и потоком чистого сознания не назовешь, ибо тьохканье изменяет его картину. Одно время я думала, что это и есть типичное творческое состояние, при котором душа и ум сливаются в едином акте творения, но самого акта творения у меня как раз и не происходило. Не думайте, что я не пробовала что-то выдавать на гора, ведь это не обязательно должны быть стихи, как у Ясеневой например, или романы, как у ее Мастера, пропади он с потрохами. Пробовала кулинарить, шить и вязать, даже делать наброски пейзажей, но успехами похвастаться не могла. Между тем оно все чаще и чаще накатывало на меня.

Так было и в ту субботу, когда я вернулась от Снежной. Было еще довольно рано, но возвращаться в магазин и подставлять Валентине натруженное плечо мне не хотелось. Я попыталась сосредоточиться на этом нежелании и понять, почему оно во мне возникло, ведь нельзя сказать, что я не люблю свою работу. Каких-то ощутимых резкльтатов я не получила, но конкретизировала прихоти души: оказывается, я старалась уйти от Валентининых расспросов и сохранить в себе сосредоточенность на событиях и разговорах этого дня, чему ее трепотня могла помешать. Нет, Валентина не была закоренелой болтушкой, но она плохо переносила ситуацию, когда рядом снующему человеку есть что сказать, но не ей. Тогда и начинались расспросы или ее давящее ожидание, подкрепляемое неотступным взглядом, что было невыносимее камешка в ботинке.

Нет, мне нельзя было подставляться и терять в себе то, что я нажила в этот день. Я вздохнула и посмотрела вокруг себя — в городе властвовал март и выпячивал свои противоречия, как человеческая зрелость первые морщины. Только, пожалуй, их никто не замечал, потому что люди спешили по своим делам и совсем не выказывали удивления, которое завладело мной. В самом деле, пронзительную ясность зимнему солнечному дню обычно придают снега, в сотни раз усиливая жалкие подачки того, что доставалось земле от светила. Теперь же они словно поменялись местами: снег потускнел, потемнел, хоть и был укрыт свежим слоем и защищен морозцем от таяния, а солнце, потерпевшее поражение в тщании усилить свой свет, углубить его, разнообразить свои блики и отражения, просто вытянуло день в длину, не мудрствуя и не изобретая.

За стенами домов закат, конечно, виден не был (это вам не «я за городом, где в синеву отошли горизонты»), но он чувствовался в сумеречных тенях от них. И я пожалела, что нельзя мне увидеть горизонт (помните, как сложно найти рифму к этому слову?) и солнце, покрасневшее то ли от натуги утопания в нем, то ли от недовольства, что земля поворачивалась к нему другим боком. Пожалуй, только теперь я по-доброму позавидовала Ясеневой и своей маме, что они обе выросли в селе, на чистом лике земли, не заслоненном терриконами человеческого муравейника. Мне остро захотелось, чтобы поскорее наступило лето, и я тут же решила, что очередной свой отпуск проведу не с дуралеями, ищущими чужой экзотики в горах и ущельях, а в селе, у своей бабки Гали — тихой, светлой и мудрой. Вот уж я с нею наговорюсь обо всем!

Размечтаться не получилось: внутри меня что-то щелкнуло и застучало, словно там проснулся часовой механизм, о чем-то более важном напоминая мне. До отпуска было еще далеко, но совсем не этот факт переключил меня с режима розовых мечтаний на продолжение работы, а ощущение того, что прежде надлежало что-то завершить, с чем-то большим и сложным покончить. Пробившая меня дрожь могла означать и нетерпение, и предощущение готовой пролиться на меня опасности. Или и то и другое вместе. Спрятаться от них можно было только в дне текущем, и я поспешила сосредоточиться на сегодняшних достижениях.

Тихая, боящаяся выставиться наружу радость от того, что Сухарев оказался вне подозрений, более того — порядочным человеком, находящимся под защитой мистического (а как иначе это назовешь?) провидения, находила свое объяснение и в Елене Моисеевне. Кроткая и беззащитная, неагрессивная, покорно переносящая свое горе, она вызывала симпатии и уверенность, что не мог отец ее детей быть недостойным человеком. Не остановила бы она на таком свой выбор. Просто у них так сложилось, что они, не разглядев этого раньше, оказались разными натурами, и это повело каждого по своей тропе жизни.

Как странно и страшно, что естественные, простые, казалось бы, вещи — влюбиться, определиться с чувствами, пожениться — на самом деле вовсе не простые, что за этим должно стоять чувство долга и готовность держать ответ не только перед своим «хочу», но и перед тем, в отношении кого оно проявляется. А еще более — перед будущим, где ждут новые жизни, зависящие от тебя и от твоей половины. Господи, какая надоевшая, пресная чушь! Но какие святые, не терпящие суесловия темы…

Мне хотелось подумать об этом, сравнить спокойное и прочное взаимопонимание моих родителей, прекрасные в своей мятежности и нерасторжимости отношения Ясененвых с распавшимся под охранным оком богов браком Сухаревых (хотя охранным ли, учитывая участь их детей?). Мне хотелось подумать о сопровождаемых каждое явление жертвах: что это, зачем, кому нужно и чем вызывается? Последнее особенно интересовало, ибо, познав причину, легче скорректировать следствие. Но что-то торопило меня, толкало в спину, принуждало оставить на потом высокие материи и роскошь порассуждать о них и возвращало к черным проблемам толпы. Именно в ней затерялся след нелюдя, который мешал мне жить и дышать.