Замок на Воробьевых горах

Шагая за Распорядителем, в окружении других «безликих», он все косился на пылающие свечи, расставленные вдоль стен, и живое тепло, исходившее от них, проникало ему прямо в душу.

Огромный плакат с изображением голого мужика, расставившего руки и ноги, немного сбил бродягу с толку. Но под ним он увидел несколько лампад — настоящих, старинных, потемневших от времени. И подумал, что голый мужик на картине это, наверное, Иисус. Или какой-нибудь святой, которого раздели догола и заставили пошире расставить ноги для шмона. В сердце бродяги поднялось сочувствие и уважение к безымянному святому, который терпел шмон с таким спокойным, не омраченным ни страхом, ни паникой, ни даже ненавистью лицом.

Наконец они остановились. Бродяга поднял взгляд и увидел перед собой огромный крест, сооруженный из двух толстых, очень старых деревянных балок.

— Встань на колени! — приказал Распорядитель.

Бродяга тотчас подчинился и покорно склонил голову. От него смердело, но Распорядитель, находившийся рядом с ним и положивший ему на плечо правую руку, не испытывал отвращения. В конце концов, эта вонь и есть истинный запах человека.

Бомж продолжал стоять на коленях, благоговейно глядя на крест. И тогда Распорядитель заговорил.

— Ты никчемный, грязный бомж, — сказал он спокойным, гулким и низким, голосом. — Но даже твоя ничтожная жизнь может обрести смысл. Ты хочешь, чтобы твоя жизнь обрела смысл?

— Да, — выдавил из себя бродяга пьяным голосом. На глазах у него замерцали слезы. — Хочу.

Он не понял того, что сказал Распорядитель, но уловил интонацию, и интонация эта заставила его сердце забиться сильнее.

Распорядитель заговорил снова.

— Ты — уродливое и неудачное создание, — продолжал он тем же спокойным, гулким голосом. — Тупиковая ветвь эволюции. Но, принеся себя в жертву, ты принесешь большую пользу. Идея без жертв — ничто. Лишь политая кровью праведников идея обретает право на существование. Ты хочешь стать праведником? Хочешь принести себя в жертву?

И вновь бродяга ничего не понял. Но от патетической речи человека, у которого не было лица, глаза его снова подернулись влагой. Да, он хотел, хотел принести себя в жертву. Он попытался сказать это, но его рот, сейчас вдруг заживший, казалось, отдельной от тела и сознания жизнью, произнес другую фразу:

— Ты Бог? Я умер, да? То пойло, которое Кривой притащил с химической свалки, убило меня? Теперь ты хочешь покарать меня за мои грехи?

Безликие переглянулись.

— Ты получишь отпущение всех грехов, если добровольно взойдешь на Голгофу, — сказал Распорядитель и сжал пальцами плечо бродяги. — Готов ли ты к этому?

— Да, — хрипло проговорил тот, глядя на Распорядителя снизу вверх, и сложил руки у груди молитвенной лодочкой. — Покарай меня, Господи! Я плохой человек!

Распорядитель дал знак своим товарищам. Те подхватили бродягу под мышки и потащили к кресту. Пока его раздевали и привязывали к деревянным балкам, бомж ошеломленно молчал. Но потом, когда они отступили и взглянули на него, его пробрал страх.

— Я не хочу помирать, — промямлил он, обливаясь пьяными слезами.

— Ты сделал свой выбор, — холодно произнес Распорядитель. — Обратного пути нет.

Безликий, распоряжающийся действием, повернулся к Новичку.

— Ты должен нанести первый удар, — сказал он. — Ты готов?

— Да, — ответил новичок, смиренно склонив голову.

— Хорошо. — Распорядитель взял со стола нож, старинный стилет с узким, длинным клинком, и протянул его Новичку: — Возьми…

Новичок принял нож почтительно, двумя руками, и взглянул на распятого. Зрелище извивающегося на кресте человека заворожило его.

— У тебя в руках нож очищения, — сказал Распорядитель. — Ударив бродягу, ты очистишь его и себя. Перед тобой не человек, а грязь, осадок, слизь, которую нужно устранить. Сделай это.

— Сделай это! — хором откликнулись безликие.

И тут Новичок почувствовал нечто такое, от чего у него захватило дух. Собравшиеся вокруг креста как бы слились в один мозг, одну мысль, одно желание. Все их хрупкие личные чувства были сокрушены могучим потоком общей воли — не страстями, правящими толпой, а телепатической волной, превратившей несколько десятков голосов в единое повеление.

Новичок почувствовал, что дрожит. Но теперь он дрожал не от страха, а от волнения. Если до сих пор какая-то часть его сознания (возможно, самая здравая) воспринимала все происходящее как некий фарс, то теперь он целиком заразился царящим в комнате общим настроением.

Когда новичок обхватил пальцами рукоять ножа, он почувствовал, что перестает быть тем, кем был до сих пор — обособленным, слабым существом, а превращается в нечто, что превосходило его собственные рамки. Он стал частью великого целого.

Когда Новичок занес нож, он уже не чувствовал жалости, а чувствовал лишь торжество и воодушевление.

Нож вошел в тело висящего на кресте человека мягко, как в кусок хлеба.

После того как все было кончено, Распорядитель подставил под поток крови потускневшую от времени бронзовую чашу. Какая-то часть сознания Новичка взбунтовалась против столь нарочитого театрального действа, но другая, более мощная…

«Это все на самом деле! Это происходит! И теперь ты не один!» — звучало в его мозгу.

— Выпей! — раздался повелительный голос.

Новичок взял чашу и медленно поднес к губам. Он почувствовал запах крови — сладковатый и пряный. Чуть помедлив, сделал маленький глоток. Кровь была теплая, почти горячая.

Распорядитель вынул из его пальцев чашу и нож и передал их кому-то. Затем снова повернулся к Новичку и торжественно, спокойно произнес:

— Теперь ты один из нас. Добро пожаловать в наш круг!

— Добро пожаловать в наш круг! — хором повторили другие «безликие».

Распорядитель протянул Новичку руки. Тот сделал над собой усилие и протянул свои руки навстречу узким ладоням Распорядителя. И, пожимая их, неприятно поразился тому, какими холодными и влажными они были.

Глава 7

Эдик Граубергер довольно прохладно относился к Бронникову. И с едва прикрытой неприязнью — к Стасу Малевичу. А его слугу Жирова просто терпеть не мог.

Но людям, связанным общей целью, вовсе не обязательно дружить, а тем более — любить друг друга. Что бы ни говорили романтики, основой отношений людей всегда был здоровый прагматизм. Общество потребления не знает жалости бескорыстной любви, но чутко реагирует на все, что может принести хотя бы мало-мальскую прибыль.

К примеру, дети. На первый взгляд они — обуза, проблема. Но дети твои вырастут, а ты постареешь и станешь беспомощным, значит, вложение в детей — вложение в собственное будущее. И никакой пенсионный фонд с этим не сравнится.

Примерно такими соображениями руководствовался Эдик Граубергер, когда впустил Бронникова, Малевича и Жирова в круг своих близких знакомых.

Размышляя об этом, Эдик ворошил карточки каталога, пытаясь отыскать нужную книгу. Он почти не удивился, когда услышал за спиной знакомый голос:

— Пытаешься найти бриллиант в куче наукообразного дерьма?

Эдик поднял голову и увидел смазливую физиономию Стаса Малевича.

— Нужно написать реферат по принципу неопределенности, — вздохнул Эдик. — Хочу полистать Шредингера.

Стас прищурился и критически посмотрел на каталог.

— Здесь ничего толкового не найдешь. Все уже на руках.

— Ты уверен?

— На все сто. Но у меня есть его «Материя и разум». Могу одолжить на пару дней.

— Не думал, что ты интересуешься подобными вещами, — слегка удивился Граубергер.

— Меня всегда интересовало пограничное состояние между жизнью и смертью, — пожал плечами Стас.

— Шредингер писал не совсем об этом. Тем более что его выкладки не применимы к миру макротел.

— И все-таки он — единственный серьезный ученый, который доказал существование привидений, — с усмешкой возразил Стас. — К тому же его теория предполагает наличие наблюдателя, а я обожаю наблюдать.