Замок на Воробьевых горах

Мария смотрела, как Завадский пьет, и размышляла. Она была бы рада улизнуть из кабинета, но слово «улизнуть» совершенно не применимо к калеке, которая умеет только ковылять и не сможет сделать даже пяти шагов без своей проклятой трости.

Словно прочтя ее мысли, Завадский вдруг спросил:

— Трость действительно вам нужна? Или вы ходите с ней для солидности?

Предположение заставило Марию улыбнуться.

— Солидность тут ни при чем, — ответила она. — Без трости мне придется скакать на одной ноге.

— Кроме того, она дает вам возможность отбиться от нежелательных ухажеров, верно?

Лицо Марии оцепенело, а в голове пронеслась отчаянная мысль — уж не издевается ли Завадский над ней? Но нет, не похоже было, чтобы издевался. Неужели он действительно считает ее… женщиной?

— Обычно, когда поклонники надоедают, я поливаю их из пожарного шланга, — неловко сострила Мария.

Максим Сергеевич улыбнулся.

— Это смешно. — И вдруг сказал без всякого перехода: — Я думаю, жене доставляло удовольствие меня мучить. И тогда, когда она была здорова, и потом, когда уже заболела. Иногда я читал в ее взгляде торжество. Особенно в последние несколько дней, когда она разговаривала с покойниками. Думаю, в те мгновения она была счастлива. Ведь снова могла делать что-то у меня за спиной. И торжествовать от того, что я не могу принять участия в их разговоре.

По спине Марии пробежала ледяная волна.

— Ваша жена в самом деле беседовала с мертвецами?

Завадский кивнул:

— Да. В последнее время она больше принадлежала тому миру, а не этому. Если я пытался встрять в разговор, то смотрела на меня удивленно и испуганно. Как будто призрак я, а не они. Послушайте, а может быть, все так и есть? Вдруг мы с вами призраки, только сами того не замечаем? Вы читали философа Сведенборга?

— Немного.

— В какой-то книге этот чудак писал, что люди, уходя из жизни, не фиксируют момент смерти. А продолжают делать то, что делали раньше. Пьют кофе, ходят на работу, прогуливаются в парке. А потом вдруг — бац! — приходит прозрение. Но до того, как прозреть, они могут месяцами и даже годами слоняться по улицам, не догадываясь, что уже умерли. Может, и мы с вами так же, а?

Непонятно почему Мария почувствовала раздражение.

— Насчет вас не знаю, но я-то уж точно жива, — сказала она тихо и твердо.

— Откуда вы знаете?

Мария кивнула подбородком на набалдашник трости:

— Вот откуда. Вряд ли мертвецу нужна трость.

Завадский посмотрел на палку и тихо засмеялся.

— Это верно! — проговорил он с какой-то непонятной и неприятной веселостью. — Мертвецу трость уже ни к чему!

Внезапно Максим Сергеевич оборвал смех. Долго молчал, глядя на опустевший стакан, потом сказал:

— Я не могу вернуться домой.

— Понимаю, — сказала Мария. — Переночуйте пару ночей у друзей.

Завадский отрицательно покачал головой.

— Нет. За время болезни жены я растерял всех друзей. Глупо, наверное, звучит, но мне совсем некуда пойти.

Мария отозвалась прежде, чем успела понять, что же она такое говорит:

— Вы можете пойти ко мне.

Завкафедрой вскинул лицо и посмотрел на нее с нескрываемым изумлением.

— Вы правда так думаете?

Отступать было поздно.

— Соседняя комната действительно свободна, — сказала Мария, стараясь говорить спокойно. — Я позвоню и попрошу, чтобы ее открыли. Уверена, что комендант пойдет мне навстречу.

Завадский хмуро усмехнулся.

— Да вы просто ангел! Странно, что все здесь считают вас ведьмой. Не возражаете, если мы пойдем туда прямо сейчас? Я не прочь вздремнуть пару часиков.

Мария пожала плечами. Она не возражала.

Двадцать минут спустя левая комната была открыта, а кровать застелена.

— Ну, вот, — улыбнулась Мария, — теперь вы можете лечь.

— А вы? — спросил Завадский, стоя у двери и глядя на Марию мутноватыми глазами.

— Что — я? — не поняла она.

— Что будете делать вы?

— Приму душ, а потом… Потом займусь чем-нибудь.

Завадский усмехнулся и провел ладонью по коротким, седым волосам.

— Если услышите, что я храплю, приоткройте дверь и запустите в меня тапкой.

— Лучше я толкну вас тростью, — хмыкнула Мария. — Ну, все. Приятных снов.

И, пристукнув об пол тростью, захромала в прихожую. Проходя мимо мужчины, почувствовав запах коньяка, табака, дорогой туалетной воды, Мария с удивлением отметила, что этот запах заставил ее сердце биться быстрее.

— Простите, что навязался, — сказал Завадский ей в спину.

Мария не ответила.

Стоя под горячими струями воды, Мария размышляла о превратностях судьбы. Еще два дня назад Завадский казался ей черствым и недоброжелательным сукиным сыном. И вот теперь Максим Сергеевич здесь, за стеной. И она знает о нем больше, чем кто-либо на свете.

И теперь у нее есть враг. Настоящий, готовый на любую пакость. Мария представила себе лицо Ковалева, его кривоватую усмешку, добродушные глаза и всклокоченные волосы, весь его облик, долженствующий ясно показывать, что перед вами — рассеянный молодой ученый. Представила и почувствовала, как на нее накатывает волна гнева.

Выключив кран и ступив ногой на резиновый коврик, Мария тщательно растерла тело полотенцем, затем накинула халат и вышла из ванной в темную прихожую блока.

Наткнувшись на Завадского, она не вскрикнула, а просто проговорила:

— Простите. Я думала, что вы уже спите.

Затем повернулась, чтобы войти в свою комнату, но Завадский положил ей руку на плечо. У него были сильные и теплые пальцы.

— Постойте, Мария…

Она хотела оттолкнуть его, но не смогла. Конечно, ему нужно утешение. Но ей тоже было нужно утешение. Она так давно не чувствовала мужских прикосновений, что начала забывать, каково это — ощущать жизнь самой кожей.

Когда Завадский повлек ее за собой в комнату, Мария не сопротивлялась. Уже в постели она сделала последнюю попытку остановить его и пробормотала, глядя в его мерцающие в полумраке глаза:

— Завтра мы будем жалеть об этом.

— Да, — отозвался он. — Но мне на это плевать.

«Мне тоже», — хотела сказать Мария, но промолчала и лишь закрыла глаза. Потом расслабилась и позволила всему случиться.

Иван Андреевич Ребров, которого коллеги по работе и приятели называли просто Андреич, отхлебнул из бутылки, занюхал рукавом спецовки и завинтил крышку.

Здорово, что водку стали закрывать завинчивающейся крышкой, уже в тысячный раз подумал он. В советские времена, когда он только начинал пить, крышку с бутылки можно было сколупнуть ногтем, а уж пристроить обратно — ни-ни. Открыв бутылку, ты обязан был допить ее до дна. Ну как тут, скажите, не спиться? Нет, оно, конечно же, можно было перелить водку в графин — многие умники так и делали. Но какой, скажите на милость, графин на работе? Ни в шкафчик не спрячешь, ни в карман спецовки не засунешь.

Вот теперь другое дело. Прикладывайся сколько хочешь, и никто тебе не указ. Хошь — пей, хошь — не пей. Лучше, конечно, пить, но лишь по нескольку глотков за раз. Это не сделает тебя алкоголиком, но поможет продержаться до конца рабочего дня и не сдохнуть от тоски.

А как тут не затосковать, если даже родной сын от тебя рожу воротит? Сорок пять лет жизни — псу под хвост. Ни состояния не нажил, ни жену не сберег. Была когда-то машина, но разбил по пьяной лавочке. Хорошо хоть квартиру не потерял, будет что оставить сынуле в наследство.

Хотя… Дети ведь нынче ушлые и верченые. Вот и его гениальный оболтус где-то берет деньги на веселую жизнь. И машина у него давно своя, и вообще… Да и на книги этот оболтус тратит столько, сколько Андреич не тратил на водку даже в самые мрачные и тревожные годы своей никчемной жизни.

Ладно. Не стоит забивать себе башку тоскливой тиной.

Ребров глянул в зеркальце. В ответ на него посмотрело опухшее, увитое морщинами лицо. Андреич вздохнул и отвел взгляд.