Зарубежный детектив 1979

—        Высокородный великий хан, падаю ниц перед вашим ли­ком и прошу простить меня за сегодняшнюю занятость. Зайди­те ко мне на минуту.

Они вошли в кабинет резидента и сели за стол друг против друга.

—        Великий халхасский хан, в двух словах могу сообщить вам, что вопрос о военной помощи находится в стадии обсужде­ния, а также анализируются все последние материалы. Ответ на послание хубилгана и хамбы будет готов в самое ближайшее время.

Не дав Дамдин-Очиру вымолвить ни слова, Инокузи потя­нул за шнур и вызвал секретаря.

—        Лучшую машину халхасскому хану! Доставьте в апарта­менты и спросите о его желаниях. Выполняйте!

Монгольский каноник вышел, чувствуя себя страшно униженным, будто его, халхасского хана, выгнали из кабинета.

Закрыв изнутри дверь у себя в номере, лама, не раздеваясь, повалился лицом вниз па широкую постель и застонал. На этот раз далекая Монголия показалась ему несравненно прекрасной и счастливой. «Очутиться бы поскорей у себя дома и оставить бы старые кости в родной земле», — шептал он, и к горлу не­вольно подкатывался комок...

«Помилуй меня, бурхан милосердный, укрепи мое сердпе. Господи, если увидят мои слезы, засмеют. А с хамбой Содовом, бросившим меня на произвол судьбы, я еще сведу счеты, если удастся государственный переворот и будет моя власть. Узнает, как скитаться на чужбине, где самый распоследний японец смот­рит на тебя как на паршивую собаку».

Дамдин-Очир поднялся с постели, отпил несколько глотков холодного чая п, немного успокоившись, начал собираться в об­ратный путь.

По возвращении нового халхасского хана на родину в его просторной юрте собрались высшие баргутские ламы и бывшая знать. Им не терпелось послушать новости.

Дамдин-Очир не скупился на слова, рассказывая, с каким почетом и уважением он был принят и обласкан японскими гос­подами и более всех самим резидентом. Новым для заговорщиков явилось предложение японцев сколотить наряду с союзом лам еще и союз мирян, в который войдут утратившие большие пра­ва и привилегии миряне. Они пе хуже лам смогут бороться с на­родной властью. Это предложение было единодушно принято баргутскими ламами и бывшими господами.

- Да простит мне великий хан мое любопытство, скажите, что изволили вы положить на руку японскому начальнику? — спросил один из них.

- На этот раз я ему ничего не подарил. Где же напасешься подарков, если дарить каждый раз?

Услышав ответ, сидевший рядом с каноником старый князь вытаращил глаза и открыл от удивления рот.

—        Без дорогих подарков японцы и смотреть в нашу сторону не станут. Уж я-то хорошо знаю их алчную патуру. Человека с пустыми руками они обходят как незнакомого. А к нам в Мон­голию приезжают только за золотом, за богатством. Набьют кар­маны и тут же удерут. И как это они оказали вам такой почет, милостивый хан, без подарка?! Не в их это правилах...

Только теперь понял Дамдин-Очир свою ошибку: слишком поспешно преподнес он на шелковом хадаге дорогие слитки зо­лота. Принимая бесценные дары, японцы обещали выполнить каждый пункт послания хубилгана, а когда подарки были исчер­паны, обошлись с ним слишком холодно. Вот в чем загвоздка.

Оставшись один в юрте, халхасский хан налил себе в боль­шую пиалу горячего чая, устроился поудобней в подушках и, отхлебывая чай маленькими глотками, принялся рассуждать вслух, как это часто бывает с людьми, привыкшими к одиноче­ству:

«Совершенно очевидно, что работа японцев крутится-вертится вокруг подарков, то поднимаясь вверх, то падая вниз... Бог с ними, с подарками. Нам нельзя терять с японцами связь. А перед Инокузи я в неоплатном долгу: он возвеличил меня. Если будет возможность, я позолочу ему руку при встрече. Но зачем они подстроили мне компату пыток? Запугать меня? Показать, что с каждым, кто попадет к пим в руки, будет то же, что и с тем замученным? Но между нами огромная разница: он был против японцев. Говорили, что это какой-то кореец, не захотевший выдать своих сообщников. Но мы совсем другое де­ло, мы их сторонники. Нет, видимо, здесь была какая-то другая цель. Наверное, нам следует так же жестоко поступать со свои­ми грешниками, иначе мы не добьемся желаемого и не вернем утраченного. В этом случае наши грехи обернутся доброде­телью...»

Дамдин-Очир достал из ящика тонкую рисовую бумагу в красную линейку, кисточку с тушью и с взволнованным серд­цем сел писать письмо хубилгану Довчину и хамба-ламе Содо­ву в монастырь Святого Лузана.

«Милостивым сподвижникам своим шлю чистосердечный по­клон и уведомляю о своем добром здравии и приятном возвра­щении на родину. Денно и нощно без устали направляю все струны души своей на возвеличивание нашей веры. Великий и мудрый господин из Страны восходящего солнца соизволил дать совет создать наряду с союзом послушников бурхана союз ми­рян. Это удвоит наши силы в борьбе с новыми порядками. Япо­ния заверяет нас в своей поддержке военной силой и готовится к этому шагу...» Он написал еще несколько строк в таком же духе и закончил письмо словами: «Осенью надеюсь увидеть вас в добром здравии, а вы, почтенные отцы религии, сфабрикуйте к тому времени в большом количестве письма, в которых простые араты выражают готовность покончить с новой властью и добро­вольно отдать себя в руки японцев».

Через неделю послание Дамдин-Очира читал Балдан, с тру­дом сдерживая вспыхнувший гнев.

16

Под обжигающими, как языки пламени, полуденными луча­ми раскаленного солнца необозримый степной простор, подерну­тый голубым маревом, казался вымершим. На много миль во­круг, насколько способен охватить глаз, простерлась степная гладь, поросшая сочными травами и кое-где пересеченная кара­ванными тропами. По бескрайним монгольским просторам мож­но ехать часами и не встретить никакого жилья. Иногда в сте­пях стоят одинокие аилы или небольшие хотоны скотоводов, раз­деленные многими десятками миль. На самом горизонте маяча­щие, словно истуканы, синие горы, вечно голубое, без единого облачка высокое небо и желтое, как червонное золото, горячее солнце, живительной чистоты воздух, насыщенный ароматом трав, волнуют сердце монгола. Прекрасная обетованная земля!

По едва приметной дороге, кое-где заросшей невысокой тра­вой, на гнедом мерине тихой рысью трусил хубилган. Его голо­ва была повязана не первой свежести платком, концы которого болтались у левого плеча, тэрлэг1 из коричневой далембы силь­но выгорел на спине, а лицо всадника до черноты загорело и об­ветрилось. Путь хубилгана пролегал от Улан-Батора к монасты­рю Святого Лузана. Уже неделя, как он не слезал с коня.

Тэрлэг — летяий легкий дэли.

Только на восьмой день пути на самом горизонте у подножия гряды не­высоких холмов показались смутные очертания монастыря и раз­бросанных вокруг него аратских кочевий, знакомые с детства. Довчин остановил коня, всматриваясь в даль, и в сердце его раз­лилась теплая волна нежности, чего давненько с ним не случа­лось. С этой весны он объехал немало сомонов, где живописная природа радовала глаз, но не волновала кровь.

Последний год Довчин безвыездно жил возле улан-баторско­го Гандана, и первое время верховая езда его быстро утомляла. Но, привыкнув, он начал совершать многодневные поездки по аймакам и сомонам и часто, когда ночь заставала его в степи, а поблизости не оказывалось ни одного аила, где всегда можно за­ночевать и попить горячего чая с молоком, Довчин проводил ночь под открытым небом, даже не разводя огня.

Бывали случаи, когда хубилган уставал до изнеможения, не в силах держаться в седле, тогда он начинал убеждать себя, что впереди его ждет большая удача и счастье, ради чего есть смысл изнывать от жары и усталости, голодать, страдать от жажды, вы­биваться из последних сил.