Рецепт на тот свет

— Что же это было за здание? — спросил Маликульмульк.

— Я не знаю, какая-то мануфактура. Там стояли чаны с настоями, бутыли на окнах, не пропускавшие солнечный свет, какие-то бочки с кранами, деревянные чаны, полки с одинаковыми бутылками, столы…

— Это вы на лелюхинскую фабрику попали! — воскликнул Маликульмульк. — Я знаю, вы там провели день или два. И я искал встречи с вами для того, чтобы расспросить вас об этой фабрике. Я не желал смущать ваш покой, поверьте… То, что вы рассказали мне о себе, вы ведь рассказали сами, я не домогался ответов на вопросы.

— Не домогались, — тут она впервые улыбнулась. — Но на что вам фабрика?

— Анна Дмитриевна, там, на фабрике, совершилось преступление. Попал в беду русский купец и промышленник. Вся его вина — в том, что он хочет честно делать и продавать свой товар, а его обвиняют в убийстве.

— Как это может быть? — удивилась Анна.

— На фабрику подбросили отраву для того, чтобы ее потом найти и обвинить Егора Лелюхина в изготовлении яда и в отравлении рижского аптекаря Илиша. Мы по приказу его сиятельства произвели розыск и знаем, кто и почему убил аптекаря. Но у нас недостает свидетелей и доказательств.

Она задумалась.

— Вы ведь знаете, о чем речь? — спросил Маликульмульк.

— Статочно…

— Вы были на фабрике как раз в то время, когда привезли отраву. Если вы что-то видели, слышали… Анна Дмитриевна, это может спасти невинного и наказать негодяя!

— Но мне придется рассказывать в управе благочиния о том, что я видела и слышала?

— Да.

— Но… но я почти ничего не помню… Я была на чердаке, куда меня отвели добрые женщины. Мне нужно было спуститься, я слышала два голоса. Они говорили о какой-то посуде, которая должна стоять в поставце и на подоконнике. Один сказал, что эту жидкость нужно раскупорить утром и разлить по каким-то мискам и пузырькам.

— На каком языке это было сказано?

— На немецком. Оба говорили по-немецки. Второй, кажется, был фабричный мастер, я и раньше слышала его голос. А первый обещал вскоре приехать за товаром, и они уговорились, что он возьмет три бочонка.

— Круме! — воскликнул Маликульмульк. — Куда он собирался везти эти бочата?

— В Московский форштадт, в чей-то дом, как всегда. Мастер еще спрашивал, не собираются ли этот дом продавать? И тот, первый, отвечал: кто же его купит, дом стоит чересчур близко к берегу, старый, сделан на русский лад, единственное его достоинство — белые лошадки. Возможно, я не расслышала, но мне показалось, что он так и сказал: белые лошадки. Могло это быть?

Маликульмульк не ответил.

Если бы Анна Дмитриевна не взяла роль страдалицы и сразу все это рассказала! Теодор Пауль остался бы жив и, образумившись, дал бы в полиции нужные показания!

Сказать женщине, что по ее вине погиб человек, сбившийся с пути истинного аптекарский подмастерье, Маликульмульк не мог. Это было бы жестоко, а жестокость он в свою жизнь не допускал.

— Я еще вспомнила. Этот, первый, похвалился мастеру, что уговорился с каким-то Мартином Эрле, чтобы тот сходил в полицейскую часть. А мастер ответил — этот самый Мартин Эрле видел, что по острову бродит какой-то русский сбитенщик и очень настойчиво выспрашивает людей. И тот, первый, поблагодарил мастера и сказал, что вовремя узнал об этом… вы что, Иван Андреич?..

Маликульмульк молча загибал пальцы. Он хотел понять, как ночная беседа между Щербатым и Круме соответствует попытке отравить герра Струве. И ничего не получалось — он сбился, нужно было записывать все события в дневник. Но в нем поселилось угрюмое нежелание писать вообще — вон, письмо брату Левушке, благодарящему за посланные деньги, даже не начато.

— Вы ушли с фабрики в ту же ночь? — спросил он. — Вы для того и спустились сверху, чтобы уйти?

— Да… Но не в ночь, а ближе к рассвету, чтобы войти в крепость сразу же, когда откроют ворота, вместе с работниками — к ним никто не присматривается.

— Ну да, разумеется… Больше ничего важного не было сказано?

— Было. Тот, первый, обещал мастеру — когда его хозяин перекупит фабрику, то мастер останется на ней и даже получит совсем другое жалованье…

— Так! — воскликнул Маликульмульк. — И это дело прояснилось!

Удивительно, что они с Парротом раньше не сообразили: подбросить Лелюхину отраву мог додуматься и Преториус. Он привык торговать фабричным бальзамом, а теперь этот товар отправлялся за море и приносил неплохую прибыль. Эмилю Круме оставалось лишь связать приказы Видау и приказы Преториуса, как две ниточки в один узелок.

— Какое дело? — спросила Анна.

— Весьма важное. Так я могу рассчитывать на вашу помощь?

— Да, — твердо сказала она. — Я много натворила, но только я могу исправить свои ошибки. И я это сделаю. Мне нужно очистить совесть полностью, окончательно… и совершить хоть какое-то доброе дело.

— Даже если Петр Михайлович будет против?

— Я сама себе хозяйка. Иван Андреич, для меня главное — чтобы я была сама собой довольна. Если согрешила — сама себя и покараю.

Она вновь стала прежней Анной Дмитриевной — ее устами вещала неуемная гордость. Но эта гордость сейчас была Маликульмульковой союзницей.

— Благодарю вас, — сказал он. — Завтра я пришлю вам записку — когда сам буду знать, как продвигается полицейский розыск.

— Я согласна, — ответила она.

Он поклонился и вышел.

На лестнице он столкнулся с бригадиром Дивовым.

— Я этого так не оставлю! — выкрикнул Дивов. — Я его сиятельству жаловаться буду!

— Сколько угодно, — отвечал Маликульмульк и с неожиданной для себя ловкостью сбежал вниз.

Паррот и Демьян ждали его у Петропавловского собора.

— Она слышала разговор между фабричным мастером, как бишь его, по прозвищу Щербатый, и Круме, — доложил Маликульмульк. — Господь на нашей стороне.

Маликульмульк, приведя Демьяна в Рижский замок, передал его дворецкому и уж собрался ехать к себе на Большую Песочную, но его потребовала к себе Варвара Васильевна.

— Заходи, садись, гуляка, — сказала она, увидев в дверях гостиной его огромную фигуру. — Степан, немедля тащи с поварни все, что там осталось горячего! Иван Андреич, ты сейчас перекуси, чтобы в приличном доме на еду не набрасываться. Я тебя знаю — ты, как съестное увидишь, разум теряешь. Что ты на меня вылупился? От Видау за тобой присылали. Дважды! На что-то ты им там нужен!

— Не пойду, ваше сиятельство, — отвечал Маликульмульк.

Он совершенно не желал разговаривать с Мельхиором Видау — да и что он мог сказать бывшему бургомистру? Прилюдно назвать его и Отто Матиаса убийцами?

— Пойдешь, голубчик. Они там переполошились. А мне ведь князь рассказывает про ваши затеи и пляски вприсядку вокруг кунцевского бальзама. Глядишь — что-то важное узнаешь.

— Мы уже все узнали, ваше сиятельство. Господин Видау приказал отравить аптекаря Илиша, полагая, будто старик может разболтать мне довольно скверную и гнусную семейную тайну. И он же приказал отравить герра Струве — хорошо, Паррот вовремя догадался…

— Тем более — ступай! Он захочет дать тебе барашка в бумажке — а ты слушай да мотай на ус! Не будь дурак! — вспылила княгиня. — Тебе будут сапоги лизать за экивоками говорить, а ты будешь слушать да кивать — Видау о многом проговорится! А это теперь князю очень важно — знать, что затевает магистрат! Ступай, говорю, и не зли меня! Фрося! Глашке вели прийти с одежной щеткой! Опять ты незнамо где извозился! Стой, не отряхивайся, поешь сперва. Потом Глашка все сразу с тебя отскребет.

Принесли с поварни ужин на немецкий лад — вареный картофель, к нему рыбу соленую и копченую, пироги с крошеным салом и луком, бутерброды с ветчиной и с бужениной, крахмальный клюквенный кисель, на особый столик водрузили спешно раздутый самовар и подали нарочно для ее сиятельства деликатное блюдо — печенье с корицей.

— Вон, изволь радоваться, совсем я тут онемечилась, — прекомично пожаловалась княгиня. — Отчего у нас картофель сажать не хотят? Дешево, сытно, для людей лучшей пищи не придумаешь. Ты у своих аптекарей спроси — картофель для винокурения годится? Чем хорошее зерно на водки переводить — можно бы нарочно картофельное поле засевать.