Кровавая плаха

Семен хвалился, как он ловко провел старуху. Филиппов и другой агент, приехавший к нему с утра на помощь, — Муратов, любовались ожерельем, а Линдер даже примерил его на себя, чем и рассмешил всех.

Бухгалтер принес ведомость, и Семен расписался в получении обещанных ста рублей.

Но вот полицейские ввели в кабинет Федорова.

Линдер поднял вверх ожерелье:

— Молодец! Вкус у тебя отличный! Хорошую вещичку добыл.

Федоров побледнел, зашатался, опустился на стул.

Кошко веско произнес:

— Тебе Сибири не миновать, но для чего ты втянул мать-старуху? Ведь теперь по твоей милости я вынужден упечь ее на каторгу. Но если все честно, без утайки, скажешь, мать, быть может, на Сахалин не отправим.

Федоров надулся, попыхтел, подумал и разверз уста:

— Раз камни нашли, так, значит, мое дело пропащее.

— Как убивал и кто помогал?

— Один все сделал. Хотел зараз разбогатеть, да не вышло.

— От кого узнал про покупку ожерелья?

Кадык на жилистой шее Федорова заходил вверх-вниз. Он хрипло попросил:

— Дайте воды!

Попил, продолжил:

— Шел я по Тверскому бульвару. Навстречу мой знакомец движется — Аронов. Он в мастерах служит в ювелирном магазине на Рождественке.

Разговорились. Стал хвастать Аронов: «У моих хозяев дело большое, миллионное!»

Говорю: «Буде врать, скажи, что кое-какое, а то — „миллионное“!»

Разгорячился Аронов. «Озолин завтра из Ростова покупку за пятьдесят восемь тысяч везет, одних бриллиантов штук сто. Мы его встречать не сумеем, заказ срочный, а автомобиль пошлем — к поезду номер двадцать девять, вагон третий».

Заиграли у меня мысли. Я Озолина в лицо знал, по соседству, считайте, работаем. У меня как раз портсигар с монограммой «К» был. На Смоленской толкучке купил портмоне с такой же буквой, а платок лежал в этом портмоне. Ну, думаю, прямо судьба мне — вмиг стать богатым, а то бьюсь, бьюсь в своей мастерской — лишь на хлеб да квас хватает.

Перво-наперво купил в оружейном магазине на Неглинке нож подходящий, а в «Мюр и Мерилизе» — большую куклу. Когда дома никого не было, я на ней руку набивал. Чтоб, значит, при настоящем деле не промазать, точно в сердце попасть.

— И где она, эта кукла? — спросил Кошко.

— А вы ее не нашли? — удивился Федоров. — Знать бы, не сказал об этом. Ну да ладно! В сарайчике моем лежит, под дрова ее забросил. Всю ей грудь, стало быть, в труху превратил. — И с тайной, но все же заметной похвальбой произнес: — Зато потом, при деле, точно все удалось! Озолин, когда я открыл дверь и к нему вошел, спал на диванчике — уже одетый, решил перед Москвой отдохнуть.

— Что, дверь в купе была не заперта?

— Заперта, а я ключ припас. Вошел, а он во сне улыбается. А я представил, что лишь кукла. Точно стукнул! — еще раз повторил Федоров.

— А где вы встретили поезд?

— В Туле! Я приехал раньше на два часа. Погулял малость по городу, билет купил — в этот же третий вагон. Вижу, на вокзальной площади в лавке отменными пряниками торгуют. Купил большой, с вареньем, да в несколько слоев — вкуснятина! В этот момент двадцать девятый поезд подошел. И что бы вы думали? Спрыгнул с подножки и направился ко мне, прямо ко мне… сам Озолин. Посмотрел, узнал — руку пожал, очень удивился нашей встрече. «Я, говорит, для внучки тульских пряничков купить хочу!»

Как-то тошно доне стало. Поспешил скорее к поезду, закрылся в своем купе. Оно у меня такое же, как у Озолина, отдельное.

— Когда вы узнали, что у Озолина отдельное?

— Да еще в Москве! Мне об этом Аронов сказал. Я спросил: «Как же ваш друг Озолин такое сокровище не боится один в вагоне везти?» Аронов ответил: «Во-первых, никто не знает. Во-вторых, у него купе маленькое, отдельное!» Вот я себе и взял такое же.

…Поезд вновь продолжал путь. Миновали Серпухов. Думаю себе: пора, брат, пора! И всем своим нутром ощущаю, что Озолин спит. Прямо удивительно!

И вышло все точно, словно бес меня за руку водил. Своим ключом открыл, дело сделал. Чтобы не поняли, что ради корысти все это, засунул ему в один карман брюк портсигар, в другой портмоне, а его себе забрал. Потом в нем оказалось всего рублей четыреста. Ну и, конечно, из бокового пиджачного кармана достал ожерелье.

Вышел из поезда на Москве второй, домой поплелся пешком. Дальше вы все сами знаете.

— Скажите, Федоров, вы перед тем, как отправились в купе Озолина, сладкое что-нибудь ели?

Выпучил от удивления убийца глаза и со страхом спрашивает:

— А как вы догадались? Действительно, было дело. Мне надо идти к Озолину, а на меня прямо жор напал, пряника захотелось. К тому же, понимаю, что после того я есть не смогу, а объедок домой тащить не хочется. Вот я перед самыми дверями озолинского купе дожевывал. А как вы догадались?

— А я этому прянику сто раз спасибо сказал! От липких пальцев отличный отпечаток на портсигаре остался. Не будь его, глядишь, мы это дело и не раскрыли бы.

О том, что в Москве впервые по отпечаткам пальцев найден убийца, в то время писали и говорили много. Приказом Столыпина Кошко и его помощники были отмечены денежным вознаграждением согласно их званиям и заслугам.

Семен Шмигайло так вошел во вкус полицейской работы, что забросил свое прежнее ремесло часовщика и стал работать агентом по розыску пропавших собачек и кошек (была такая служба).

Что касается Федорова, то он получил восемь лет каторжных работ. Во время нэпа его следы вновь обнаружились в Москве. Он работал в большой фотографии «Рембрандт», что на Сретенке в доме 2 28. Специализировался на печатании фотоизображений вождей революции. Фотографии наклеивались на большого размера красивое паспарту и в газетных киосках продавались всем желающим. Earn вам попадется такая фотография, то вспомните, кто к ней приложил руку.

Кровавая плаха

В багажном отделении Брест-Литовской железной дороги служащие уже несколько дней жаловались на сильный и тяжелый запах, исходивший от большой корзины. После того как была наконец вызвана полиция, груз вскрыли. Присутствовавшим предстала ужасная картина. Завернутая в клеенку, там лежала обнаженная мертвая женщина. Щеки были вырезаны, глаза выколоты. Впрочем, и само туловище было расчленено: отрубленные руки и ноги лежали в этой же корзине.

Начались трудные поиски преступника…

Наездник Прахов был когда-то московской знаменитостью. Маленького роста, жилистый, чрезвычайно ловкий, он мало говорил, не курил и никогда не пил. Он один выиграл столько заездов, сколько, кажется, не выиграли все остальные жокеи вместе взятые.

Но шли годы. Прахов немного погрузнел, потерял былую лихость и куражность. И к прежним восхищенным мнениям все чаще стали примешиваться разговоры, что он допускает разные махинации и торгует сведениями, называя будущих победителей.

Вот он стоит во дворике ипподрома, что-то отлаживая в своей качалке — легкой как пушинка беговой коляске. Заезды должны были скоро начаться, и во дворик с порывами ветра порой доносился голос распорядителя и глухой ропот толпы.

Откуда-то появился рослый человек гвардейской выправки и с лихо закрученными вверх усами. Это было нарушением правил. Во время заездов посторонних не пускали к наездникам. Но этот господин составлял, кажется, единственное исключение… Он великолепно знал ветеринарное дело, порой оказывал помощь в лечении заболевших лошадей, и к нему давно привыкли. Звали его Николай Николаевич.

Сейчас он подошел к Прахову, они обменялись двумя-тремя словами. Причем на лице Николая Николаевича появилось искреннее недоумение. Но Прахов произнес что-то, и его собеседник заспешил прочь.

За этой сценой внимательно наблюдал тщедушный человечек с нездоровым, серым цветом лица и непропорционально длинными руками. Стараясь не привлекать к себе внимания, он сбросил халат, в который был облачен поверх кумачовой рубахи, поставил в угол ведро с водой и швабру — свои рабочие инструменты — и быстрыми мелкими шагами засеменил к воротам.