Рецепт на тот свет

Обыграв всех и забрав свои законные полтора рубля, он в прекраснейшем настроении поспешил обедать. И не заметил, как у него за спиной переглянулись, собирая карты в колоду, подчиненные. Они все время присматривали за начальником, подбирая и систематизируя его недостатки на тот случай, когда эта опись потребуется. Сергеев, явно метивший на его место, не спешил — он даже помогал начальнику, даже выполнял какие-то его обязанности. А вот приятель Сергеева, опытнейший канцелярист Шульман, все это держал в голове, потому что было меж ними несколько разговоров о том, как все образуется, когда его сиятельство раскусит безделье и бестолковость господина Крылова…

К обеду прибыл и Голицын, рассказывал о Дюнамюнде, о том, как там хозяйничает комендант Шилинг, звал всю семью съездить к Шилингу в гости и полюбоваться замерзшим морем. В суете не заметили, что Тараторка не явилась к столу.

Она пришла после обеда и клятвенно заверяла, что в поповском доме ее не отпустили, пока не накормили. Странно было бы, если бы в семейство соборного священника не попытались угостить воспитанницу ее сиятельства, поэтому княгиня почти не сердилась. Маликульмульк же, переходя из гостиной, где подзадержался, в служебные помещения, видел Тараторку на лестнице, ведущей к службам, в том числе к поварне.

Стоило Маликульмульку углубиться в бумаги — пришли звать к князю.

— Ничего спешного в депешах нет? — спросил Голицын. — Вот и ладно. Ступай-ка ты, братец, поищи своего человека. Может, чего разведал?

— Ваше сиятельство, он сейчас, скорее всего, на Клюверсхольме. Для чего мне ему мешать?

Голицын подошел к окну. Клюверсхольм был перед ним как на ладони. Хотя денек выдался пасмурный, отлично были видны красные черепичные крыши богатых домов и зеленая Троицкая церковь, разве что православного креста над ней было не разглядеть.

— Ступай. Мы с Шилингом потолковали — как бы это дело с Лелюхиным не оказалось первой ласточкой. Нельзя им отдавать купца. Иначе оборзеют.

— А что, коли он виновен?

— Коли виновен — сам ему башку обрею на каторжный лад и в Сибирь отправлю. Но не сейчас, потом. Пусть сперва разумные люди в магистрате и Большой гильдии добьются, чтобы государь вернул им Городовое уложение. Понял, братец?

— Понял, ваше сиятельство, да что же я-то сделать могу?

— Не ведаю! — закричал князь. — У тебя всюду уж всякие знакомцы завелись! Мне кого просить? Гарнизонных офицеров? Они друг за дружку держатся, сидят себе в Цитадели и сидят! Я тут чужой!

— Да и я чужой.

— Ты тут уж со многими поладил! — князь сердито засопел. — Иван Андреич, Лелюхина им выдавать нельзя, и спасения для него я не вижу — если не найти истинного убийцу. А коли вдруг убийца он сам, во что я не верю, то тянуть! Тянуть до последнего! Пока не решится дело с этой магистратской грамотой к его величеству! Они ж там целую грамоту пишут, чтобы вновь им вернули Городовое уложение! И вокруг нее — сущая война! Вот уж воистину — один дурак бросит камень в воду, семеро умных не вытащат!

Он имел в виду покойного государя Павла Петровича, воистину сдуру отменившего в остзейских губерниях уложение, и Маликульмульку осталось лишь понимающе покивать крупной головой: князь Голицын может называть царя дураком, Голицыны — Гедиминовичи, род куда как древнее романовского, а канцелярский начальник Крылов должен молчать…

— Найди хоть что-нибудь, Христа ради… — попросил князь. — Вот тебе аптекарь твой много наговорил, сам Лелюхин, эта фрау у Видау… неужто не за что зацепиться?

И тут Маликульмульк вспомнил Тараторку.

— Ваше сиятельство, если отравление точно связано со всей бесовской свистопляской вокруг бальзамного рецепта, то можно поискать человека, который тогда, сорок лет назад, сдавал жилище Абраму Кунце. Ежели он жив, то, поди, что-нибудь припомнит. Кто к этому Кунце хаживал, с кем он встречался, кого поминал… и откуда штофы с бальзамом брались!

— Верно! — обрадовался князь. — Ведь этот чертов Кунце в крепости жил!

— Да, у Карловских ворот.

— Отправляйся туда! Бери с собой кого-нибудь, кто по-латышски понимает! Ты сказывал, твой приятель аптекарь наполовину латыш?

— На четверть, ваше сиятельство.

— Его позови! Скажи ему — я в долгу не останусь! Ступай!

Глава седьмая

Теодор Пауль и его невеста

Маликульмульк зазевался и пропустил поворот на Торговую улицу. Торговая возле ратуши изгибалась и получала название Господской, а уж по Господской можно было, не сворачивая, дойти почти до Карловских ворот. Но философ как шел по Большой Замковой, так шел себе и шел, не заметив, где Большая Замковая перешла в Сарайную. Остановился он от крика:

— Крылов! Стойте!

Маликульмульк обнаружил себя на углу Сарайной и Известковой. Кричал человек, сидевший в санях; человек этот был в большой шубе с поднятым воротником и надвинутой на лоб тяжелой меховой шапке, один только нос торчал. Но кто во всей Лифляндии обращается так к канцелярскому начальнику, кроме Георга Фридриха Паррота?

— Что там у Гринделя случилось? Расскажите по порядку! — потребовал Паррот. — Садитесь, едем к нему.

— А что он написал вам?

— Написал, что старого Илиша отравили. И опять недоволен здешними господами — пора бы уж привыкнуть! Я звал его в Дерпт, я повторю это приглашение хоть двести раз! У нас будет кафедра химии и фармации — лучше и придумать нельзя! Новое дело, никаких стариков с их заплесневелыми интригами! Да садитесь же!

Ехать было недалеко — Маликульмульк успел вкратце описать, как Гриндель поднял переполох и что из этого вышло.

— И вот мы с Давидом Иеронимом решили, что ему нужно охранять герра Струве — если кто-то хочет закопать тайну бальзамного рецепта в могилу, то Струве в опасности, — завершил он. — Хотя он, кажется, рассказал нам все, что знал, но вдруг вспомнит подробности?

— Логично, — согласился Паррот. — Значит, он почти не выходит из аптеки?

— Видимо, так. Я сам несколько дней не был у него… О мой Бог, ведь Струве за это время наверняка узнал, что Илиша отравили!

— А вы не сказали ему?

— Нет… Мы пожалели его…

— А напрасно. Стой, стой! Крылов, возьмите мои баулы.

Пока Паррот расплачивался с извозчиком, который вез его, надо полагать, от Зегевольда, целых полсотни верст, Маликульмульк отвязал и взял в обе руки два баула, после чего, нажав локтем дверную ручку, с медвежьей грацией боком ввалился в дверь.

В аптеке Слона было, как всегда, тепло, пахло травами и настойками, самым ярким в букете был аромат кофея. Герр Струве сидел за прилавком, перед ним стояли большая чашка и сливочник. Теодор Пауль, в большом холщовом переднике, в белом колпаке, который надевал, работая в лаборатории, стоял на небольшой лесенке и наставлял на самой верхней полке большие фаянсовые банки с сине-белыми наклейками.

— О, герр Паррот! — обрадовался аптекарь. — Сейчас Теодор Пауль позовет Давида Иеронима.

— Черт возьми, тут что, разлили кувшин лавровишневой воды? — не здороваясь, как будто выходил на несколько минут, спросил Паррот.

— Да, я уронил большой флакон, — признался Теодор Пауль, спускаясь с лесенки. — Простите. Нельзя все делать разом.

— Что же ты делал разом?

— Он принес мне горячий кофей и лекарства, которых недоставало на полках, — объяснил герр Струве. — Бедный мальчик все уставил на поднос, флакон был с краю и упал.

— И вылетела туго притертая пробка? Крылов, встаньте в дверях!

Когда Паррот приказывал, сопротивляться было невозможно.

Маликульмульк, поставив баулы, загородил собой дверь, ведущую на Новую улицу, и даже распахнул руки пошире, потому что аптекарский подмастерье как-то диковинно задергался, словно собираясь бежать сразу во все стороны.

— Давид Иероним! — закричал физик. — Скорее сюда!

Дверь, ведущая во внутренние комнаты, приоткрылась.

— Георг Фридрих! — радостно воскликнул Гриндель. — Наконец-то!

— Стой там, не двигайся! Герр Струве, дайте-ка сюда вашу чашку.