Рецепт на тот свет

— Я бы в собор пошла, пока Иван Андреич там. К матушке Анфисе пошла бы, к Лизе! А оттуда бы меня кто-нибудь проводил в замок. Ну, ваше сиятельство! Сил нет сидеть на одном месте!

— Ну, коли к матушке Анфисе… — княгиня усмехнулась. — Беги, собирайся! Обувайся потеплее!

Тараторка поцеловала княгинину руку и умчалась прочь.

— Наконец-то подружку себе нашла, — сказала Прасковья Петровна. — Одна беда, Анфисиной Лизке уже семнадцатый, вовсю невестится. И наша, на нее глядя, задурит.

— Там батюшка Викентий, он ни жене, ни дочкам воли не дает, — возразила Екатерина Николаевна. — Говорит, что поповнам нужно себя блюсти строже, чем монахиням. Иначе на них никто не женится.

— Они друг дружке волю дают. Батька в соборе, а они — у окошечек, с офицерами перемигиваются, — объявила блюстительница общей морали Аграфена Петровна. — И нашу научат!

— Уж чья бы корова мычала, — тихонько, так, чтобы слышал только Маликульмульк, и не шевеля губами, сказала Екатерина Николаевна, вечная врагиня блюстительницы.

Аграфена Петровна была постарше княгини и состояла с ней в каком-то сложном родстве, но ей не повезло — пока она несколько лет обреталась при дворе, никто не догадался выдать ее замуж, а когда ее опекун разорился, проиграв вместе со своим имуществом и ее приданое, то никаких надежд на брак уже не осталось. Сколько-то времени она жила у городских родственников, потом перебралась к деревенским и наконец осела у Голицыных в Зубриловке. Не было у нее дядюшки-князя, который позаботился бы о ней, как у Варвары Васильевны — одной из пяти племянниц самого Григория Второго, Светлейшего князя Потемкина. Слухи об этой заботе ходили разные — многие полагали, что любезный дядюшка всех племянниц поочередно сделал своими любовницами. Он много чудачил — но вряд ли кого насильно укладывал на свое роскошное ложе, ежели что-то и было — давно пора забыть. Маликульмульк предпочитал не забивать себе голову давними россказнями, к тому же он видел, какое чувство соединяет князя и княгиню. Более двадцати лет брака — не шутка.

А вот Екатерина Николаевна подбирала обрывочки, мастерила потихоньку правдивое жизнеописание врагини — и в том жизнеописании всякие мужские имена попадались. Имен, может, было побольше, чем Екатерина Николаевна числила за собой поклонников, отсюда и проистекало недовольство, а не только потому, что женщина с богатым прошлым на старости лет повадилась всем читать морали.

— Я ее не в инокини готовлю, — громко и по-хозяйски сказала княгиня. — А коли с кем и перемигнется — беда невелика. Дурой нужно быть, чтобы девицу в ее годы дома запирать с одними лишь ручными птичками!

Все притихли.

Четверть часа спустя Маликульмульк с Тараторкой вышли на замковую площадь. Там было шумно — выбежали дети из Петровского лицея и играли в снежки. Да и чего ж не поиграть — день солнечный, не слишком морозный, но и не слякотный, снег посреди площади чист, не замаран конским навозом.

— Иван Андреич, а что там с бальзамным рецептом? — спросила Тараторка. — Кто у кого его украл?

— Не понять никак, — честно ответил Маликульмульк. — Каждый говорит свое. Герр Струве — одно, Егорий Лелюхин — другое, а в доме бывшего бургомистра — третье.

— Его сиятельство сердится…

— Сам знаю. Боюсь даже, что эта загадка не имеет отгадки.

— Имеет! — убежденно сказала Тараторка. — Ведь этот человек, который принес в Ригу бальзамный рецепт, где-то жил! Я слышала, как вы с Сергеем Федоровичем об этом толковали! Что, если там хозяева знают правду?

— Тараторочка, да ведь чуть ли не сорок лет прошло!

— И что? Правда прокисла или протухла? Иван Андреич!..

— Не вопи. В замке, поди, слышно…

— Ага, задумались? — обрадовалась Тараторка. — А коли поискать тех хозяев, у кого он жил? Подумаешь, сорок лет! Вот Христиан Антоныч помнит, как покойная государыня на царство венчалась! И как с пруссаками воевали, помнит!

Маликульмульк слушал — но в голове были вовсе не интриги вокруг рецепта и не исторические события. Он невольно сравнивал Софи и Тараторку. Тараторке доставалось порой от княгининых приживалок за мальчишеские ухватки — что и неудивительно, раз она росла вместе с маленькими Голицыными. И сейчас она вела себя как мальчик — забегала чуть вперед, чтобы заглянуть в лицо Маликульмульку. А вот Софи была девочкой — и нашла себе отменное местечко во взрослом мире; кто ж посмеет огорчить дитя?

Свернув налево, они перешли по мостику ров, и вскоре Маликульмульк расстался с Тараторкой у дверей дома, где жили соборные священники, а сам направился к тюрьме. Сторожа знали его и впустили, предупредив, что господин Дивов ненадолго отлучился — куда-то повел двух заключенных.

— Я обожду его наверху, — сказал Маликульмульк.

Он поднялся на третий этаж. Где комнаты бригадира — он знал, сам же занимался его переездом. Он постучал в дверь. Никто не отозвался. Но внутри что-то происходило — скрип какой-то прозвучал, стукнуло, еще раз стукнуло. Тогда он толкнул дверь.

Арестантка — босая, в подоткнутой юбке невообразимого бурого цвета, повязанная платком, — мыла пол. Нагнувшись, она возила тряпкой под столом; услышав скрип двери, быстро выпрямилась и обернулась; это была Анна.

— Вы? — спросил Маликульмульк, почти не удивившись.

— Я, — ответила она, бросила тряпку в ведро с грязной водой и стала одергивать юбку. Ей было стыдно, что ее увидели с голыми ногами, и она не желала встречаться с гостем взглядом.

— Отчего вы не хотели поговорить со мной? — спросил Маликульмульк. — Я вам зла, кажется, не причинил. Я от всей души желал помочь вам…

— Благодарю. А теперь уходите.

— Вы не хотите видеть меня?

— Совершенно не хочу.

— Может быть, вы не знаете, что я пытался удержать вас, что я… что мы хотели изловить графиню?..

— Удержать меня было невозможно.

Он понял — она гордилась тем, что в своем стремлении быть рядом с мужем была неукротима и неудержима. А сейчас она потерпела крах. Или графиня де Гаше по своим соображениям бросила ее в каком-то городишке, статочно — одну и без денег, или даже графиня пыталась убить ее, а она чудом спаслась. Третья возможность — Анна поняла, что ее водят за нос, а любимый муж мертв.

— Как вам угодно, — сказал он, — я могу и уйти. Только прошу вас, будьте осторожны — его сиятельство знает, что вы в Риге, и желает вас видеть.

— Вы донесли?

Маликульмульк промолчал. Ежели кому угодно видеть во всех окружающих одних лишь виновников своих бед — что тут скажешь? Может, Паррот бы и сумел вразумить эту странную женщину… или Брискорн, красавчик речистый, напомнил бы ей любезным обхождением, что она молода и хороша собой, глядишь, и подобрела бы… хотя она заметно подурнела, и платок ей не к лицу…

Нет на свете философа, умеющего обращаться с норовистым бабьем. Пример тому знаменитый — Сократ и его Ксантиппа! Поэтому философу лучше промолчать. Или даже вовсе убраться. А оказавшись на улице, спеша по морозцу в замок, и подумать: что же тут можно сделать? Действительно донести князю? Но от слова «донос» тошно делается, сразу приходит на ум отставной цензор Туманский. Или оставить госпожу Дивову в покое — пусть себе моет пол, одетая хоть арестанткой, хоть цыганом, хоть купидоном!

Но как странно распорядилась собой эта женщина. Вернулась и поселилась в тюрьме! Что, если она от кого-то скрывается?

Воображение у философа было все же поэтическое. Сильфы, гномы и ондины обитали в нем когда-то и еще не померли. Маликульмульку не пришлось долго ломать голову над этой загадкой — кого и бояться Анне Дмитриевне, если не графини де Гаше? Они путешествовали вместе, ночевали в одной комнате — где вы, гномы Зор и Буристон, мастера подглядывать за всякими пикантностями? Допустим, Дивова узнала тайну графини — увидела два клейма с французской буквой «V» от слова «voleuse», что значит — «воровка». Допустим, поняла, что графиня не успокоится, пока не отправит ее на тот свет. Но нетрудно же догадаться, что в Ригу графиня носу не сунет. И, коли страх так велик, отчего бы не пойти прямиком в управу благочиния, где будут весьма благодарны за новые сведения о мошеннице? Странное поведение, весьма странное…