Своя Беда не тянет

– Где бы мне Героев Чубаровцев найти?

Народ шарахался, стучал пальцем по лбу, и только одна бабка высказалась:

– Все герои давно на Владимирской, вот туда и езжай.

На Владимирской находился психоневрологический диспансер, я это точно знал, поэтому развернулся и поехал домой. Будем считать, что с этой задачей я не справился.

По дороге я изменил маршрут, решив заехать на квартиру к Ильичу проведать Возлюбленного.

Женьки в квартире не было. Я открыл дверь ключом, который утром нашел на вешалке и обошел квартиру, включая последовательно свет в коридоре, ванной, комнате, кухне. Последним я посетил балкон. Женьки не было. Я даже заглянул под диван. Женьки не было. Он тщательно вымыл утреннюю посуду и исчез, захлопнув дверь – замок позволял. Я приказал сидеть ему тихо, не высовываться и ждать моих распоряжений, а он свалил, не оставив даже записки. Черт с ним, пусть шляется по подвалам. Или он побежал сдаваться в милицию? Не очень приятное предположение, учитывая, что он теперь точно знает, чей пистолет был обнаружен в его кармане. Я не поленился и сгонял в подвал. Может, он просто переселился в более привычные условия? Но и там Женьки не было. Там шныряли жирные коты, среди которых случился переполох при моем появлении.

Я вернулся в квартиру.

Я выхлебал немереное количество кофе, думая, что делать дальше и как дальше жить. Вернуться в сарай? Остаться здесь? Плюнуть на все и уехать в Марбелью, пока Возлюбленный не заложил, чей «ствол» болтался у него в кармане?

Я пил и пил крепкий кофе без сахара. Мне было горько, тоскливо и одиноко, как провинциальной стареющей барышне, так и не дождавшейся своего принца, своего звездного часа.

Позвоню своему богатею-деду, попрошу у него денег на билет, на визу, на загранпаспорт, уеду, умчусь в теплые, благодатные края и пусть Беда кусает свои острые локти, что не вцепилась мне в штаны, чтобы удержать возле себя. Уеду. Захотелось пустить скупую мужскую слезу.

Нет, не уеду. Разве найдешь в Марбелье такую дуру, которая, обкурившись халявной травы, уйдет на угнанной тачке с простреленным колесом от погони, протаранив два «Урала»? Глянь налево, глянь направо, нет ли русского «Урала».

Уеду. Найду полнокровную, плодовитую испанку, женюсь, и в испанской школе буду учить испанских детей... чему? Истории русского отечества? Приемам рукопашного боя? Основам безопасности их жизнедеятельности?

Нет, не уеду. Завтра урок автомеханики, пацаны ждут его с трепетом, а больше ни один дурак в городе не будет преподавать автомеханику на общественных началах.

Я откопал в шкафу у Ильича бутылку коньяка и, нарушая свои принципы, сделал два больших глотка прямо из горла. В последнее время я только и делаю, что нарушаю свои принципы. Стало полегче, но только телу, в душе продолжала противно играть отсыревшая скрипка в неумелых руках.

Я открыл кошелек и пересчитал в нем деньги. Вместе с мелочью оказалось ровно пятьсот рублей. Я еще раз обдумал свой замысел, родившийся под влиянием коньяка, и решил, что с такими деньгами можно попробовать его осуществить.

Я доехал до ближайшего супермаркета, и в живописном, благоухающем лоточке со скучающей продавщицей, стал выбирать цветы. Их было много, от них рябило в глазах и одуряюще пахло, но самое поганое было в том, что я совершенно в них не разбирался. Абсолютно. То есть, розу от одуванчика я бы, конечно, отличил, но это изобилие сбило меня с толку.

– Вам для жены или подруги? – оживилась продавщица с внешностью продавщицы.

– Для ведьмы, – сострил я, но она не удивилась, а сунула мне в нос три бордовые розы – мрачные, почти черные, колючие, наглые и напряжные.

– Сколько? – я достал кошелек.

– Шестьсот.

Я убрал кошелек.

– Скину, – не сдалась продавщица.

Я достал кошелек.

– Пятьсот пятьдесят.

Я вздохнул и убрал кошелек.

– Пятьсот, – прощупала она почву, но я не сдался.

– Четыреста восемьдесят, больше не могу, – сказала она.

– Я тоже не могу, – я протянул ей деньги, без мелочи ровно четыреста восемьдесят рублей.

Я спрятал розы под куртку и начал заучивать текст.

«Я знаю, что ты ненавидишь цветочки, но мужики, когда мирятся, дарят цветы. Поэтому получи свою порцию и только попробуй спустить меня с лестницы. Я с тобой справлюсь, скручу, свяжу, и останусь жить рядом с тобой. Я знаю, что все, что я могу тебе дать – все равно всегда мало. Я знаю, что ты без меня проживешь. Я знаю, что все теплые слова для тебя – слюни и сопли, поэтому я не буду их говорить. Хочешь, поедем в Марбелью, ведь что может быть круче...»

Это был не очень хороший текст, но другого я придумать не мог и выучил этот, как трудный урок. Пока коньяк еще бродил по мозгам, я решил к ней поехать.

«Я знаю, что ты ненавидишь цветочки, но мужики, когда мирятся... поэтому получи свою порцию... скручу, свяжу, но останусь жить рядом...»

Я твердил про себя это, пока ехал, я не хотел бы сбиться при ней, потому что если собьюсь, то сначала уже не начну.

Дверь открылась, и в темноте коридора обозначился ее высокий силуэт.

– Я знаю, что ты ненавидишь цветочки, но мужикам когда хочется, скручу и свяжу, только попробуй спустить меня с лестницы, слюни и сопли – получай свою порцию! – Я с размаху прямой правой воткнул ей букет в лицо. – Хочешь, поедем в Марбелью, – вспомнил я, – только мне не фиг там делать.

– Ой! – вскрикнул силуэт мужским голосом. – Больно шипами по морде!

Из этого я понял только одно – у Беды в квартире мужик. Я не стал долго думать на эту тему, просто размахнулся и вмазал ему свободной левой рукой туда, куда только что сунул цветы. Послышался грохот и дружный женский визг. В коридоре зажегся свет, там обозначилась толпа народа, среди которой не было Элки. На полу, с изумрудного цвета лицом, лежал Женька Возлюбленный, на груди у него красовались три бордовые розы. Над ним склонилась Салима в красном фартуке, рядом стояла крупная женщина восточной наружности и с нескрываемым ужасом смотрела на меня.

– У нас нэчэго брать, – еле слышно, с акцентом, сказала она.

Я понял, что она приняла меня за грабителя, и попытался отшутиться:

– Кроме дэвичьей чэсти.

Она пронзительно завизжала.

– Не бойтесь, я не причиню вам вреда, – попытался я перекричать ее визг.

Женька открыл глаза, и я понял, почему у него такое ярко зеленое лицо: кто-то заботливо обработал его раны зеленкой.

– Женя, – сказала Салима, когда Надира оборвала свою песню, – тебя опять избили. – Она утерла его нос красным фартуком и сказала Надире:

– Это муж Элкин, не бойся. И чего вы тут не поделили?

– Муж? – привстал Женька. – А говорил, учитель!

От всего этого у меня голова пошла кругом.

– Где Элка? – рявкнул я. – Как ты здесь очутился?

Женька сел, потер затылок, потрогал разбитый нос, из которого алой струйкой на зеленый подбородок бежала кровь.

– Пропала Элка, – сообщил он тоном, каким говорят, что несовершеннолетняя дочь не пришла ночевать домой.

– В смысле?

– Приехала ко мне туда в шесть, как только стемнело, сказала «У меня поживешь», увела, в машину посадила и сюда привезла.

– Да, – засмеялась Салима, – Женечку сюда привела и говорит: «Вот, знакомьтесь, опасный преступник, за убийство сидел, теперь у меня жить будет!» Только какой же он опасный, если его все время бьют?! – Она опять утерла уголком фартука кровоточащий Женькин нос.

– Где Элка? – спросил я, стараясь быть терпеливым.

– Да ух ты господи, пропала! – Женька попытался встать на ноги, но не удержался и съехал по стенке вниз. – Пошла погулять с собакой и нет ее уже часа три.

Ясно, Беда решила попугать девушек очередным уголовничком, а сама смотала удочки, в надежде, что ташкентские девицы в панике съедут с ее квартиры, и дай бог, умотают в свой Ташкент. Как же она могла, не предупредив меня, распорядиться, что делать с Женькой!

Я поднял с пола темные розы и прямо в ботинках прошел в квартиру. Перешагивая через баулы, я добрался до кухни, нашел там трехлитровую банку и сунул в нее цветы.