Своя Беда не тянет

День прошел относительно спокойно. Я провел четыре урока истории, две физкультуры, и три ОБЖ. Правда, я отменил занятия в тире. Меня угнетала всякая мысль об оружии, пусть даже пневматическом, путь безобидном.

Никакие проверяющие меня не посетили. Не посетили меня также оперативные работники, видимо, они сочли свою работу сделанной: преступник пойман, преступник сбежал, и виной тому стихийное бедствие.

Школьная общественность восприняла мое назначение спокойно. Марина стала называть меня Глебом Сергеевичем, и за весь день в моем присутствии ни разу ни за что не зацепилась. Дора Гордеевна натянуто улыбалась, трясла подбородками, и так подчеркивала свое дружелюбие, что в ее присутствии меня стало подташнивать.

Аллочка Ильинична, сражавшаяся за знания детьми русского языка и литературы, и недолюбливавшая меня так, как может недолюбливать утонченная хрупкая женщина грубого мужлана, соблаговолила печально улыбнуться мне в учительской, и рассказать очередную ужасную по ее мнению историю.

– Представляете, Петр Сергеевич! – Я вздрогнул, услышав новый вариант своего имени.

– Глеб Сергеевич, – мягко поправил я.

– Представляете, – не обратила она внимания на нюансы, – девятый «а» совсем не желает думать. Думать, читать, и вникать! Знаете, что мне сегодня заявила отличница Вика Сергеева?

– Что? – я приготовился повеселиться.

– Мы проходим «Грозу» Островского. Я спросила, нет, я даже не успела ничего спросить, Вика сама поднимает руку и со слезами в голосе говорит: «Алла Ильинична, я от корки до корки прочитала „Грозу“, но какой такой луч света в темном царстве? Нет там ничего ни про луч, ни про царство!» И заплакала. Представляете?! – Она красиво заломила руки.

Я заржал.

Аллочка Ильинична посмотрела на меня с легким презрением. Так, как смотрит утонченная женщина на солдафона. Справившись со своими тонкими чувствами, она завершила рассказ:

– Мне пришлось ее успокаивать! Мне заново пришлось терпеливо объяснять материал про статью Добролюбова. Они не желают думать! Даже лучшие из них. Про худших я и не говорю.

Я вспомнил, что она классная девятого «а», в котором учится Ванька Глазков, и попросил его домашний адрес. Она вздохнула, порылась в пухлом блокнотике и, не спросив, зачем мне это надо, назвала улицу, о существовании которой я слышал впервые.

Почти два часа я потратил на то, чтобы найти в Интернете всю возможную информацию по марихуане. Раз уж я овладел предметом на практике, то неплохо бы укрепить и теоретическую базу. Я мало-мальски разобрался со сленгом, прочей терминологией и почувствовал себя готовым к разговору с Глазковым.

Беда не позвонила. И я ей не звонил, хотя мобильный теперь болтался в моем кармане. Что она имела в виду, заявив, что «нам надо во всем разобраться»? Как «мы» будем разбираться, если она хлопнула дверью перед моим носом и теперь даже не звонит?

Рабочий день подходил к концу. Прозвенел звонок с последнего урока второй смены, я дождался, когда последний ученик забрал в гардеробе у Веры Петровны свою одежду и выпытал у нее домашний адрес бабы Капы. Она поломалась немножко, но я поднаехал:

– Да что вам, жалко что ли! Я же не свататься к ней иду, а о здоровье справляться.

Вера Петровна фыркнула, ее мое директорство почему-то не впечатлило. Женщин после пятидесяти вообще мало что впечатляет, особенно малооплачиваемых.

– Капитолина не любит гостей. Особенно мужского полу. Ну да ладно, наведайся, может, и правда приболела Андреевна. – И она продиктовала адрес.

Садясь в машину, я поймал себя на том, что внимательно посмотрел на ее номера, цвет и наличие руля слева. Улицу, которую назвала Вера Петровна, я нашел в центре города. Дом впечатлял «сталинскими» габаритами, а дверь, в которую пришлось постучаться, никак не была похожа на вход в жилье получающей копейки старушки-уборщицы. Она была обита бежевой кожей, а косяки почему-то украшала резьба по дереву. Я поколотил кулаком по обивке, потому что не рискнул сунуть палец в раскрытую пасть льва, где находилась кнопка звонка. Я колотил долго, пока дверь не открылась внезапно и тихо, будто не была закрыта изнутри на замок.

– Ну и что мы ломимся? – спросила огромная девица с водянистыми глазами навыкате, облаченная в цветастый, короткий халат, который трещал под напором ее мощного тела. – Чего мы ломимся? – спросила она уже ласково, увидев, кто именно ломится. Не знаю, как Капа, а девушка не возражала против гостей мужского пола. В руках у девицы было мороженое, и она лизнула его огромным, мокрым языком.

Я обалдел от картинки и забыл, что должен сказать.

– Заходи, – неправильно поняла мое молчание девушка и отошла, освобождая мне путь.

– Не, – замотал я головой. – Капитолину Андреевну, если можно.

Девица поскучнела и перестала уступать мне дорогу.

– Уехала бабка, – отрезала она, навалившись огромной грудью на дверь.

Поняв, что Капа жива и невредима, я почему-то перекрестился, не зная точно, как это делается. Девица округлила и без того выпученные глаза и спросила, забыв лизнуть мороженое:

– А тебе она зачем?

Я растерялся, не говорить же девушке, что ее бабушка может быть единственным человеком, который видел убийцу лучшего ученика нашей школы.

– Я из школы. Мы просто очень беспокоимся. Она первый раз за тридцать лет не вышла на работу.

– Заходи, – предприняла еще одну попытку девица. Мороженое на палочке опасно оплавилось, грозя свалиться белой массой на яркий халат.

– Нет! – я энергично замотал головой, как лошадь, которую кусает гнус.

– Из школы! – фыркнула девица. – Тридцать лет! Ври больше. Тридцать лет назад тебя еще не сделали. И меня тоже. Откуда тебе знать, что было тридцать лет назад в школе?

– Я просто очень хорошо сохранился, – эта девка меня пугала, хотелось поскорей закончить разговор и убежать вприпрыжку, как в детстве от врача со шприцем. – А куда она уехала?

– Да от вас подальше!

– От нас?

– От вас, свидетелей Иеговых! Креститесь и то не по-человечески. Достали бабку, сектанты проклятые! – поняв, что в квартиру заманить меня не удастся, она дала выход своему раздражению.

– Я не свидетель. Я учитель. – Выпытать у нее что-нибудь можно было только одним способом – зайти. Я сделал шаг в квартиру. Девка затуманилась и сделалась сговорчивей.

– Правда, уехала бабка.

– Куда? – я сделал вид, что с интересом заглядываю в вырез халата.

– В Тверь, – прошептала она. – У нее там ухажер-старпер.

– Что ж она так сорвалась и уехала? Никому ничего не сказала?

– Сказала, – снова шепотом пояснила девка, отбросив мороженое на стеклянный столик. – Сказала, что все ее задрали: я, мать, папаша, подружка Серафима-сектантка. Сказала, что хочет пожить по-человечески, а не батрачить на нас с тряпкой. Сказала, что Федя в Твери тридцать лет зовет ее к себе, что у него дом, пасека, и полное отсутствие спиногрызов. Она вчера вечером купила билет в плацкарт, собрала котомочку и укатила в чем была, не оставив адреса. Мать моя до сих пор кроет небо грязным матом. Никто ничего не понял. – Девка привалилась ко мне плотной грудью. – Какой Федя, какая Тверь, какая пасека?

– Странно, – сказал я, сделав шаг назад. – Странно. – Я побежал вниз по лестнице, скачками преодолевая пролеты.

– Куда? – взвыла вслед цветасто-грудастая девка, испортившая ради меня мороженое.

В машине я снова подумал, что странно все это: Федя, Тверь, пасека. В таком возрасте не принимают скоропалительных решений и резко не меняют климат. Значит, она что-то знала или что-то видела.

Улица, на которой жил Глазков, называлась Героев Чубаровцев. Наверное, название осталось с глубоко советских времен, потому что даже я, сделавший историю своей специальностью, плохо помнил подвиги этих ребят. Кажется, они отличились в гражданскую. Не обнаружив улицы на карте, которую я всегда вожу с собой, я объездил полгорода, останавливал прохожих и, опуская стекло, приставал к ним с одним и тем же вопросом: