Выскочка из отморозков

— А второй? Солдатик живой? — спросил Борис.

— Пал Палыч? Ох и золотой парнишонок! В самом деле — рыжий, как подсолнух! Его и отец, и мать с пеленок звали цыпленком. У него не только волосы и конопушки, даже глаза рыжие! Ну чисто лисенок! Такой же хитрый, проворный рос, я его смальства знал. Хороший малец, уважительный, бойкий, в меру бедовый, озорной. И невесту себе сыскал такую ж в соседней деревне. Долго они любились, но забрали Пал Палыча. В армию. Обещали в Москве оставить служить. Да где там? Не поимели сердца к парнишонку, в Чечню закинули. Он старикам своим писать боялся. Шутейное ли дело им про такое горе узнать? Но штамп с письма куда денешь? Не сотрешь и не вырвешь. А и невеста прознала. Погоревала по живому, с другим задружилась. Пал Палыч три месяца без царапины прослужил. Мать и все сестры за него молились всякий день. И Бог слышал их, оберегал мальца. Но тут выискался дружок–паршивец из своих, деревенских, и прописал Пал Палычу в Чечню, что невеста разлюбила и ждать перестала. Наш рыжик вмиг сник. Ненужной ему показалась жизнь, перестал ее любить и беречь себя, начал смерть искать. А на войне она завсегда с солдатом об руку, надежней невесты ждет, нигде одного не оставляет. Вот и забыл Пал Палыч про осторожность. И… попался на том. Хорошо, что не в середку взрыва, срикошетило по ем, а и того хватило по горло. Вся грудь и живот в осколках. В голову попало. Его счастье, что отбросило взрывом к забору. Иначе насмерть могло изрешетить. Контузило сильно. Ну что там говорить, если в госпитале почти полгода пролежал. Всего заштопали, а не все осколки взяли. Его списали из Чечни и привезли с сопровождающим. Вот тут Пал Палыч и сказал, как все приключилось с ним. Возвращался он со взводом из бани. Ну и шлепал бы в казарму, так отпросился у взводного сигарет купить, аккурат мимо базару шли. Покуда про невесту не знал, не курил. А тут как назло. Только сигареты сунул в карман, выскочил из магазина, оставалось за угол свернуть и нагнать своих, а тут взрыв, прямо посередке, под прилавком примостили.

Полно людей было в то время. Нашего как зашвырнуло, до самого госпиталя, пока глаза не промыл, ничего не видел. Весь в крови, в грязи, в пылище, ребята боялись, что не выживет он. Но повезло. В госпитале из него осколки всю ночь тянули. А потом здесь, у меня, восемь вытащили. Мелкие, но очень острые, опасные. Так я все не верил, что не осталось в нем железа. На голове, на животе и шее много шрамов. Да и сам рыжик изменился. Разучился смеяться и заикаться стал. Особо когда злился, не поймешь что говорит. А уж какой веселый парень был, солнечный, добрый; все война отняла, седым его сделала. Дома не враз признали.

— А невеста к нему вернулась?

— Заявилась. Да он ее видеть не схотел. Закрыл дверь прямо перед носом девки и сказал ей, что схоронил любовь свою в Чечне. И теперь об ней вспоминать не хочет. Так вот Пал Палыч все мне просказал про жизнь солдатскую на войне. Не приведись такое испытать никому больше. Будь она проклята, эта война! Слаб тот правитель, что не умеет ее остановить. Война отбирает у всех единое, самое дорогое — жизнь. Победа иль погром не стоят и капли крови. Я за свой век много чего испытал и видел. Но ни одно горе не сравнится с войной. А потому сказываю, что и тебя мамка родила для жизни, Зачем надо от ей в погибель соваться? Иль ты дурней всех?

— Дед! Пока я буду учиться, война закончится!

— Дурак! В Чечне она долгой будет. Все, кто там побывал, так сказывают. А ты не умнее обожженных. Им, видавшим все своими глазами, многое понятней, чем нам.

— Не обязательно в Чечню меня пошлют.

— Совсем мозгов нету. У нас же как генералов делают теперь? Продыши Афганистан, потом Чечню! Если у тебя еще остался в запасе порох — сунут в Абхазию. Коль и оттуда вернулся — пихнут в Югославию, ежли и снова на своих ногах воротился — тогда уж прямой путь в генералы! Без того не видать на погонах ни звезды, ни лычки! И одно знай! Быстрей, чем получишь звезду, можешь потерять голову, а без нее тебе уже никакое звание не надо. Вон как Пал Палыч! Его мать попросила луку с грядки нарезать, он подошел и в голос взвыл. Грядка могилой показалась. До вечера еле выходили человека. Не все пережитое он про–сказал, что–то в заначке оставил. Оно болит…

Борька шел на деляну задумавшись. Что и говорить, рассказы Данилы оставили свой след в душе, и парнишка всерьез заколебался в выборе. Но стал вопрос: «А куда податься?»

В лес, как советовал Герасим, Борька сразу не захотел. Работы прорва, а зарплата — вслух сказать стыдно. Вкалывай хоть сутками, прожить на заработок невозможно. Борис лишь неделю понаблюдал за Данилой и сказал себе: «Что угодно, куда угодно, но не в лес. Это не мое!»

— Сто лет, сто зим! Что забыл нас? — услышал внезапно и увидел Беркута, шагнувшего навстречу.

— В последний раз пришел к вам. Скоро уеду домой, насовсем…

— Выходит, проститься решил? К своим линяешь? Оно верно! Сколько ни летает птица, а возвращается в свое гнездо. От него ей никуда ни деться! Так ведь? Хороший ты пацан, да поздно поняли мы друг друга. Покорефанить не пришлось. А жаль… Я не темню, — сказал Беркут, заметив кривую усмешку. — А мы вот амнистию ждем. Если верно, что говорят о ней, значит, скоро на волю выйду. Задышу человеком. Ты–то пашешь где–нибудь?

— Пока нет. Но собираюсь. Присматриваюсь, куда податься.

— Имеешь на примете кормушку? — подошел Беркут поближе.

— Еще не выбрал…

— Ты сам чего хочешь? Огребать бабки лежа на боку иль подшевелясь срывать баксы пачками?

— Последнее лучше, но где такая лафа обломается?

— Держись нас — не пропадешь! — подморгнул Беркут.

— Нет! В «малину» не пойду!

— А мы и не зовем. Сами без нее дышим кто как может, зато никто не заложит, не отомстит по выходу пером в спину. Уж коль попал в зону — сам прокололся, винить некого. Но главное, наваром ни с кем делиться не надо, что поимел, все твое.

— Тогда чего мне держаться вас? — не понял Борис.

— Ну у нас тоже имеется пахота. Я ведь уже не вернусь в фарт. Кентыш имеется. Вот заберу его из приюта, станем дома бабки заколачивать. И никто нам не помеха.

— А что ты умеешь?

— Лучше от обратного спроси — чего не умею? Потому что мои умения три дня перечислять надо.

— Как же в зону попал, если все могешь?

— На зону даже паханы влетают. Но срока заканчиваются. Нет того фартового, чтобы в ходке не побывал. Зоны, они отметины судьбы. Нынче я здесь, а завтра на воле. В начальниках кайфую. Хочешь ко мне намылиться?

— А куда?

— Ну, к примеру, на бензоколонку. В этот раз штук пять отбашляю. На каждой своя забегаловка или кабак, там свои люди нужны. Опять же ремонтный цех, мойка. И нигде без смотрящего не обойтись. Он должен следить, чтоб бабки не в один карман попадали. Вот и все его заботы. Чем выше доход, тем больше имеет смотрящий. Дошло?

— А что там воруют?

— Все! Если фраера подобрались хреновые, полный прогар обеспечен и порядка на пахоте не жди. Всяк себе тянуть станет. Потому берут знакомых. А что с чужого, какой спрос?

— Сколько ж платишь смотрящему?

— Может, барменом иль оператором тебя поставлю. На навар не обожму! Это точно.

— Ну, если я устроюсь раньше, чем ты выйдешь, уже не приду к тебе. Не хочу бегать.

— Ладно, дай свой адресок. А еще лучше телефон. Так, лады, запомнил! — Взял бумажку с номером телефона и пошел к Седому.

Борис обмерил штабели, записал их в тетрадь деда Данилы и, помахав рукой зэкам и охране, повернул обратно в зимовье.

Через три дня Борька вернулся в город.

Дома ничего не изменилось. Вот только мать, неожиданно для Герасима и Борьки, решила забрать из деревни Степановну.

—' Это было бы здорово! — обрадовался парень.

— Успокойтесь! Уверен, что мать откажется. Там у нее хозяйство. Мать никогда его не отдаст и не продаст. Да и

огород, чулан, сам дом! Во все это не одна жизнь вложена. Не поедет она ни к кому.

— Гера, ты помоги мне уговорить ее. Пора матери жить в нормальных условиях, а не мучиться, как все бездетные старики.