Выскочка из отморозков

— Это он сволочь! — не соглашался мужик.

— И сколько тебе влупил суд?

— Семь лет! Скоро половина. Вернусь, весь дом гаду разнесу по кирпичу! В пыль сотру!

— Да хватит тебе темнуху нести! Кому пыль трясешь на лопухи? Под несчастного косишь? Не пролезет! Знаем, за что на зону влип! Не свисти. При чем дом и сосед с кирпичом? Заглохни! Не хочешь колоться и не дергайся. Но не темни! Не дави на сопли, сам их глотай! Пацана ты натянул! Малолетку. Думал, что бомжонок, а он домашний. Правда, из родителей у него одна тетка престарелая. Отец с матерью — алкаши, они не в счет. Тем и воспользовался ты — гнус, вонючая параша! Пацана чуть не вогнал на погост. А теперь из себя обиженника рисуешь? Захлопни пасть! Не то сам тебе горлянку вырву! — взвился винтом седой, с синюшным лицом зэк.

— Никого я не натягивал, не знаю пацанов! Да и зачем? У меня баба имелась!

— Замолкни, падла! Баба ширмой была! А ты, сука, — пидер, жопошник! Вали отсюда! Нет тебе места у печки рядом с мужиками! — Раздвинул пальцы вилкой, и брехун мигом отполз от печки.

— А ты как узнал о том, колись, Седой! Или этот хмырь к тебе тоже приставал? — прищурился Беркут.

— Я не пацан. Если б этот паскуда попробовал ко мне подъехать, яйцы вместе с кишками выдрал бы ему голыми руками!

— А чего раньше молчал?..

— Сомневался. А нынче днем он сам проговорился. Сказал, кто судил его! И день! Я как раз услышал о том деле в следственном изоляторе. Тоже суда ждал. Все зэки этого лидера кляли. Процесс был открытым. Второго в тот день не проводили. Вот и высчитал, кто он, по дате!

— Столько лет помнил? — изумился Шлейка.

— Засечешь. Свой день рождения еще не посеял. Тот — впервые в тюрьме провел.

— Ладно, Седой! Все сроки когда–то кончаются, выйдем мы на волю. У тебя хоть хаза имеется, где дух перевести? — спросил Беркут.

— Когда сгребли, все было. И хаза, и баба, и бабки, и баксы! Когда возникну, что уцелеет? Я ж не сдавал в общак. А бабы, сам знаешь, ждать не умеют и не любят…

— Мне б хрен с ней, с бабой, а вот кентыш теперь имеется. Меня на зону, а он — на свет объявился. Уже ходит, даже бегает. И как ботают, моя копия. Вот досада, что без меня он канает.

— А баба пишет?

— Какая там баба? Подзалетела метелка. Хватилась поздно. Врачи отказались выковыривать — срок большой, пришлось рожать. Ну, я пахану брякнул, чтоб мою долю из общака ей отдали. Но пахан рогами уперся, только половину ей отдал. Вторую — мне оставил на возвращение и ботнул: «Блядей как говна в любом притоне, а вот Беркут один».

— А кто тебе твою кликуху клеил? — спросил Седой.

— Пахан мой. Кто ж еще!

— За что ж птичья?

— Ни хрена себе! С беркутами на волков охотятся, на лис. Когда нужда достанет, врага ослепит иль глотку ему пробьет. Беркут — птица серьезная. Ее боятся.

— Азачто тебя этим назвали? — спросил Григорий тихо.

— За внезапность. Я инкассаторов тряс, прыгая на них со второго этажа. И всегда удачно. Сам цел и невредим, а инкассатор — калека.

— Они по двое, а то и по трое ходят. Как же ты с остальными справлялся?

— А пушка на что? Они понять не успевали, как уже

— сваливали на тот свет. Девять раз вот так тряхнул. Они ж

— после того не на обычной, на бронированной машине стали ездить. Но я того не знал. И как сиганул! Мама моя родная! Все яйцы всмятку, жопа вдребезги, копчик — в опилки, ноги в колесо согнулись. Но самое обидное — тыква поехала. Знаешь, враз темно стало, будто меня с разборки вышвырнули сявки. Все не мое. Ни клешни, ни ходули не скребут, в полном отрубе на той машине распластался, как блядь в притоне, на все готовая. Ничего не помню, что со мной было, очнулся уже в камере. Мне кенты трехали, как соскребли меня менты с той машины. Посчитали жмуриком. Ну да поспешили падлы! Собрали меня на носилки, запихнули в «неотложку», привезли в больницу. Там все осколки сшили, склеили и в ментовку увезли. Я как открыл зенки, враз допер, где канаю. На парашу самостоятельно еще недели две не мог ни дойти, ни присесть. Все так разбарабанило, фартовые сохли от зависти. Таких громадных яиц даже у пахана не имелось. Но до суда все как на собаке зажило. А ведь надеялся, что спишут меня по инвалидности, да хрен там, зря ждал! — хохотал Беркут.

— Это у тебя первая судимость? — спросил Григорий.

— Кой хер! Сам со счету сбился. Иль восьмая, а может, девятая. На третьей в закон взяли.

— Хреновая судьба — мотаться по зонам! — встрял охранник.

— Да что б ты соображал?! Я дышал, как беркут, мало, но кайфово! В баксах купался. Я их не считал. Пил, хавал что желал! Баб имел десятками. И все — смак, цимес! Одна другой краше! Хазы — замки! Люкс! В них все, чего душа запросит. Ну, с год вот так покувыркаюсь, потом на отдых — в зону. Чуть жирок начнет сползать, я уже на воле! Долго нигде не задерживался…

— Я в фарте больше тебя. Мой первый пахан — Могила! Может, слыхал?

— Конечно! Это ему устроили на Колыме показательный расстрел?

— Ага!

— Говорят, все зэки на колени попадали, когда его убили. И в тот же день в трех зонах из–за него бузу подняли. Больше сотни фартовых размазали за подстрекательство к бунту и отправили следом за Могилой.

… Борька, слушая зэков, в комок сжимался. А те, не замечая парня, вспоминали свое.

Охранники редко вступали в разговор. Им была непонятна и чужда судьба и жизнь фартовых. Они лучше других знали, что им нельзя доверять, и были всегда настороже.

Кому–кому, а им не стоило повторять, сколько охранников убили в пути и в зонах решившиеся на побег законники. Они и собой не дорожили, и ни в грош не ставили жизнь других.

— Да я этих ментов голыми руками рвал, — рассказывал Беркут о подробностях нашумевшего дела, когда погибли при задержании воровской банды пятеро сотрудников уголовного розыска. Всю шайку преступников отловить не удалось. Взяли мелкую рыбешку. Крупная залегла на дно и, выждав время, убралась и спряталась надежно, лишь иногда делая дерзкие вылазки на банки и ювелирные.

Фартовым удавалось моментально перебраться в другой город, сменить все кликухи кентов, сбивали со следа уголовный розыск, умело маскировались и частенько выходили из дел сухими.

Они уходили из рук уголовного розыска даже тогда, когда, казалось, не было ни малейшего шанса на спасение.

— Слабаки менты! Правда, сегодня средь них много наших работают. Чему–то подучились. Пора! — говорил Седой, потирая над «буржуйкой» озябшие руки.

— А кто ваши? — высунулся Борька.

— Этому чего надо? Дрыхни до рассвета. Там отведут к деду, только и виделись. Тебе эта ночь — кошмар и ужас, нам — привычное дело! Спи, покуда неведома фартовая доля. Коли коснется и зацепит своей клешней, посеешь про спокойный сон. Забудешь, что он один из подарков человекам.

Борька всматривался в темные кроны деревьев, густую черноту, окутавшую лес. Вон в кустах кто–то прокричал детским голосом, и тут же совсем рядом послышалось тявканье.

— О! Припутала рыжая косого фраера! Теперь держись! Вытряхнет из подштанников вместе с мужским достоинством и кликухи не спросит! — хохотал Беркут.

Мяукает рысь в густых лапах ели.

— Кошонок заблудился, мать кличет! — оглянулся Седой.

Гришка, как и Борис, от каждого звука дрожит. Скорее бы рассвело. С темнотой ушли б и страхи. Только один из зэков спит под деревом, поодаль от всех. Его прогнали даже преступники, не пожелав находиться рядом, терпеть его присутствие. Тому все равно. Признание иль презрение, лишь бы не потерять себя и выжить во что бы то ни стало. Зачем? Таких вопросов не задают себе эти люди.

Едва небо над лесом стало сереть, а густой туман поднял голову и лапы от кустов и травы, охранники, вслушавшись в утреннюю тишину, сказали Борьке:

— Слышь, дед за тобой идет. Наверное, всю ночь не спал, ждал тебя. Но и у нас тебе было не плохо. Уж чего только не наслушался. При воспоминании месяц вздрагивать станешь.

— Слышь, пацан, за эту ночь ты наш должник. С тебя магарыч причитается. Смотри, с пустыми клешнями больше не попадайся нам!