Великий тес

Русичи, тунгусы и буряты стали есть изюбрятину. Монах — рыбу. Сине-улька-новокрест шумливо сокрушался, что прибывшие не привезли хлебного вина, до которого он сильно охоч.

Стрельцы, измотанные дальними службами, ждали смены и были опечалены недолгим приездом Похабова. Узнав, что атаман Галкин пошел на перемену Бекетову, они грозили бросить зимовье и аманата на тунгусов, уплыть по Лене.

Когда затихали споры, начинал говорить Пантелей Пенда. Его с очарованием слушали не только прибывшие в зимовье, но и сами стрельцы, у которых он с Ермогеном и Синеулем жил уже с месяц.

Иван тайком поглядывал на Угрюма. Стараясь быть не узнанным старыми связчиками, он, насупившись, сидел в темном углу и помалкивал, особенно сторонился черного попа.

Пантелею становилось неловко от того, что долго говорил. Он спохватывался и смущенно умолкал. Но его снова и снова расспрашивали о скитаниях по тайге, о Ламе — Великом море за горами, о пустующих каменных городах на Прибайкальском хребте.

Ермоген только кивал да поддакивал:

— Бог его ведет! Все, что говорит, — сущая правда!

Илейка Перфильев слушал сказы таежного скитальца разинув рот, иной раз с воплем срывался с лавки, кричал на всю избу:

— Вот это жизнь! Вот это воля!

Спокойные обдуманные слова старого, верного товарища бередили душу Ивана Похабова. Сколько помнил себя, томила ее кручина по какому-то славному подвигу. «Кабы дал Бог волю, — думал с тоской, — бросил бы шапку сына боярского, поддался на прелестные речи товарища и ушел бы встреч солнца, искать свое счастье». Но его ждал Бояркан. На нем были обет службы государю, семья, Максим Перфильев и десяток товарищей в Братском острожке, которые надеялись на его помощь. Эх, если бы не узда! Как говорится, батожка с веревкой в седельной суме конь не чует, но вбей его в землю, привяжи к узде — никуда не уйдет!

Иван глядел на Пантелея Пенду, узнавал и не узнавал прежнего донского казака. Это был уже не воин, но и не блаженный, принявший на себя подвиг юродства. Примечал Похабов, что Ермоген относится к Пантелею как к поводырю, данному Господом, и под дакивает, и верит ему.

Пантелей по просьбам уже в другой раз рассказывал о Ламе, где птицы так много, что кажется, будто на воде лежит пух. Где медведи бродят по берегу табунами, как лошади. Где тюлени с человеческими лицами подплывают к берегу на русские и тунгусские песни. Где саженные осетры пасутся на отмелях, как скот.

— Богатая земля! Много следов от селений с каменными стенами, а людей нет. Дальше ушли!

Пантелей живо вспоминал, как много лет назад неподалеку от этих мест видел русские кочи. Может быть, последние, которые уплывали вниз по Лене. Он не жалел, что понапрасну бродяжил в верховьях Лены, и даже смеялся над собой, говоря, что дьячил при иеромонахе.

Стрельцы рассказали, как после последней встречи с Иваном Похабовым у Шаманского порога они вернулись с рожью на Оку. Как утопили струг на Падуне и намочили хлеб. Как похоронили трех оставленных товарищей у сожженного зимовья. Как среди зимы шли братской степью, воевали, ясачили.

— Балаганцы обещали дать ясак, — Михейка кивнул в сторону Куржума с сыном. Те лежали на лавках и тихо переговаривались между собой. — Мы сдуру впустили в засеку десятерых. А снаружи подошли две сотни. Послы бросили нам под ноги драную лису и выхватили ножи. Троих наших тунгусов убили, пятерых стрельцов переранили. А снаружи был приступ. Отбились. Мужиков сорок перебили.

— Сорок три! — жмурясь, поправил Куржум.

— Да князца зааманатили, — продолжал Михейка, кивая на него. — Коней их захватили. Сюда пришли, зимовье поставили. Браты прислали послов, дали ясак, князца хотели выкупить.

Война, ясак, кровь, рухлядь. Все обыденно, как привкус вяленой рыбы на зубах. Ни стрельцы, ни казаки долго не выдерживали тех рассказов. Снова принимались расспрашивать Пантелея с Ермогеном об их скитаниях. И опять, затаив дыхание, слушали неторопливые, томившие душу сказания, наполовину пережитые очевидцами, наполовину услышанные от старых промышленных.

Вот зазевали зимовейщики, иные стали подремывать. Буряты и вовсе захрапели на медвежьих шкурах. Для полуночных молитв незаметно исчез Ермоген. Выскользнул из избы Синеуль и ушел к тунгусскому костру. Похабов взял шубный кафтан, подхватил саблю, пищаль и полез на нагородни. Только два Ивана, рыжий и смуглый, да Илейка Перфильев приглушенными голосами все о чем-то выспрашивали и выспрашивали Пантелея.

Иван улегся под открытым небом. Попискивали комары и мерцали звезды, ночь была светла. Из избы вышел Угрюм в драном кафтанишке, без шапки. В сумерках лицо его казалось нерусским. Срамно, напоказ, помочился на угол избы. Приподнялся по лестнице так, что над нагороднями показалась его голова. Сипло и зло зашептал:

— Да он мне три халата даст!.. А что на стрельцов напали, так я в том не виноват. Говорил им, не тягайтесь с казаками: один ваш баатар, может быть, и сможет драться против трех казаков, но десять казаков всегда победят сто бурят. Я тут ни при чем.

Иван вздохнул и не нашелся что сказать. Равнодушно кивнул. Угрюм и не ждал ответа. Поскрипев лестницей, отворил дверь в избу.

Иваны да Илейка с Пантелеем ушли в теплую баню, спать они не ложились, до самого рассвета бубнили и бубнили, переговариваясь между собой. Сын боярский засыпал и просыпался под их монотонный говор.

А наутро случился бунт: соблазненные прелестными речами Пенды, трое казаков отказались возвращаться в перфильевский острожек. Пантелей неуверенно пытался вразумить их. Похабов схватился было за плеть и отстегал бы ослушников, не будь в зимовье аманатов. Раздор среди казаков, которому они стали бы свидетелями, мог дорого обойтись атаману Перфильеву с его людьми.

Взял себя в руки сын боярский. Строгим голосом велел подначальным людям следовать за ним. Повел их к реке, в укромное место, где, не срываясь на крик, стал вразумлять. Иваны помалкивали, Илейка же рта не закрывал и все оправдывался:

— Да кабы брат Максимка был рядом — отпустил бы!

— Вот и спросишь атамана! — поскрипывая зубами, наставлял Иван. — А после — на все четыре стороны!

— А припаса-то сколько вам останется? — напирал Илейка. — Добром все отдаем. Свой оклад не требуем ради дальних государевых служб.

И сам Илейка, и ослушники Иваны понимали, что силой их Похабов не вернет: тут ему браты — не подмога. Пытался сын боярский и вразумить, и напугать: на измену, дескать, шли, бросали его одного среди братов. А как не доедет он, Иван, живым до острога, с них, со служилых, головы снимут.

Трое в голос уверяли, что под началом черного попа будут молиться за него всю неделю и отмолят от всяких бед.

Поднималось солнце. Дольше нельзя было беспричинно задерживаться на Тутуре. Понимал Иван и то, что он не сможет обмануть умного Куржума. А если догадается князец, что казаки перессорились, — живым отсюда не уйдет никто.

Плюнул Похабов, устав спорить, хлестнул плетью по голяшке сапога, пробормотал рассерженно:

— Скажу Максимке как есть. Пусть решает, милости вам просить у государя или казни.

Он решительно вернулся в зимовье, велел Угрюму собираться, ловить и седлать всех коней. По пятам за братским толмачом ходил Синеуль, хихикал и задирал его:

— Эй, болдырь востромордый? Будто мне твоя рожа знакома! А чего это у тебя глаза круглые, как дырки?

Угрюм не отвечал на шутки новокреста, пуще прежнего хромал и сутулился, глядел на тунгуса хмуро, неприязненно. Услышав наказ Похабова, он с готовностью побежал ловить стреноженных лошадей. Синеулька окликнул тунгусов. С их помощью быстро пригнали коней. Иваны с Илейкой с виноватыми лицами стали помогать седлать их.

Иван вскочил в седло. Он все еще надеялся, что беглецы одумаются. Сели на лошадей Угрюм и Куржум. И тут устыдился сын боярский, что в распрях дня не простился со старыми друзьями-товарищами. Слезать с коня он посчитал дурной приметой. Дернул повод, подъехал к Пантелею, обнял, свесившись с седла.