Великий тес

— А это далеко? — морща лоб, спросила жена.

— Туда семь недель, оттуда быстрей. Да там дела. С полгода будет!

Меченка тихонько завсхлипывала. Взглянул на нее Иван и даже пожалел.

Она же стала дотошно выпытывать, как просил муж прибавку к жалованью. Что говорил воеводе, как тот отвечал ему?

Прожил Иван в остроге день и другой, стал собираться на дальнюю службу. Вместе с Якунькой вычистил ручную пищаль, накрутил патронов, наточил саблю и нож. Равнодушно перетерпел злую и бестолковую суету жены, ее вздорные крики и жалобы. Выстирать в дорогу сменную рубаху она так и не успела, но полдня перекладывала ее с места на место. Иван молча затолкал рубаху не стиранной в седельную суму. Стал прощаться.

Обнял сына, долго целовал дочь, перекрестил жену. Привычно опоясал патронную сумку и ремень сабли старым шебалташем, сел в седло. Чудная мысль пришла в голову, когда он опоясывался. С ней и отъехал от острога на полверсты. Затем остановился, щелкнув пряжкой, скинул шебалташ, стал вглядываться в потускневшее золото. И правда, то, что, опоясываясь, заметил мельком, было в яви. Боярканова голова ожила и хитро посмеивалась. Мало того, рука, державшая голову за косу, походила на его руку, а не остроголового бородача. То ли золото истерлось под кафтаном, то ли грязь набилась в раковины и царапины, только головы глядели одна на другую уже не так, как прежде.

«Чудно! — с опаской подумал сын боярский и перекрестился. — Какой-то знак!» Вспомнив про старца Тимофея, вздохнул: «Попроси совета — начнет слезно умолять бросить бесовскую безделушку в реку».

Конь сам по себе шагал знакомой дорогой, мотал головой, прядал ушами и похлестывал себя по бокам длинным хвостом. Иван заново перепоясался. Рассеянно поглядывая на низкорослые, чахлые деревья со свисающими бородами мха, думал не об оставленной семье, а о том, к чему бы это головы стали глядеть по-другому?

Лед на Енисее все еще стоял. Зря Иван так спешил. Казаки атамана Галкина готовы были к выходу. Терентий Савин запаздывал со сборами и погонял нерадивых стрельцов. Готовы были к походу струги Москвитина. Оставалось положить в них оружие, харч да казенный товар. Васька уже знал, что старшим в его отряде пойдет Похабов. Прежней спеси он поубавил, но недовольства не скрывал.

К ночи лед затрещал и сдвинулся. Залитые лужами, обгаженные навозными кучами проруби сместились на сажень. Наутро вода прибыла, побежала по льду, река загрохотала, заторосилась и пошла, скрежеща льдинами. Едва прошел лед и очистилась вода, воевода приказал всем отрядам выходить.

У монахов своей церкви не было. В острожной исповедовал и причащал поп Кузьма, а инок Тимофей дьячил за хворого разрядного дьячка Федьку Федосеева. На клиросе пели скитницы Параскевы Племянниковой, Вера с Мариной, да тоболячка Степанида. Вкладчики, из старых увечных промышленных и служилых, стояли в первом ряду с воеводой. Тот часто и торопливо крестился, клал поясные поклоны и полушепотом в чем-то оправдывался перед ними.

Ясным утром, после причастия и молебна о благополучном отплытии, крестный ход с Животворящим Крестом и хоругвями вышел из храма, спустился к реке. Задирая седую бороду, поп Кузьма с удалью кропил служилых святой водой. За ним шли воевода, письменный и таможенный головы, сыны боярские, служилые и гулящие люди, острожные жены.

Кормщики кинулись к своим стругам. Гребцы разобрали шесты и бурлацкие бечевы. Крестный ход поредел. Поп кропил святой водой суда. Встретившись глазами с Похабовым, наотмашь плеснул ему в лицо, припоминая вчерашнюю исповедь, и погрозил перстом.

Воевода дал всем напутственное благословение. Студеная река степенно и гладко несла свои воды в полуночную сторону. Поблескивали на солнце редкие льдины. Веял попутный ветер, полосами морщинил русло. Казаки Галкина подняли на стругах паруса и встали на шесты. По знаку атамана они первыми двинулись против течения. Следом пошли люди Терентия Савина. Иван Похабов еще раз перекрестился на Спаса над воротами, на крест над куполом церкви, нахлобучил шапку, махнул рукой Василию Москвитину с казаками и Семейке Шелковникову с Фролом.

После четвертого дня пути все они остановились на песчаных островах против устья Тасеевой реки. Наутро здесь отделилось два струга. Пятидесятник Савин отдал целование атаману и старому товарищу, служилые простились с друзьями и разошлись по разным рекам. Через три недели атаман Галкин с отрядом повернул в устье Илима-реки.

Больших отрядов тунгусы сторонились, но как только осталось на Ангаре два струга, они стали безбоязненно выходить из тайги для торга и мены: махали руками с берега, подзывали к себе.

Семейка с Фролом бойко меняли на меха казенный товар. Казаки выкладывали свой, тайно прихваченный в путь. Иван хмуро терпел привычное беззаконие. Семен Шелковников не препятствовал казачьему торгу, только посмеивался:

— Кабы государь первыми отправил в Сибирь торговых людей, давно бы подвели здешние народы под его руку!

— Кабы не мы, обобрали бы вас еще на устье! — спорили казаки с купцами, ревниво присматривались к казенному торгу, недоверчиво поглядывали на Похабова, который не взял с собой товар.

Семейка с Фролом не столько радели за царевы прибыли, сколько выспрашивали тунгусских мужиков об их нуждах, вызнавали их обычаи и нравы. Они общались со здешним народом охотней и приветливей, чем казаки, думали, что во всех здешних войнах виноваты сами служилые.

Зимовье под Шаманским порогом было сожжено. Вместе с ним выгорело пол-острова. Сгорели и кресты на могилах. Но над хрипуновским холмиком стоял свежий желтый кедровый крест. Видно, на пути к братским улусам его восстановили Максим с Настеной.

Вдали шумел Шаманский порог. Усиливалась июньская жара. В полдень на погорелом острове лютовал овод. Комары не переводились ни днем ни ночью. В тени да на закате солнца лезла в лица мошка, набивалась в рукава и под ворот, до крови выедала кожу.

Измученные гнусом олени лезли в воду по Самые ноздри с кровавой слизью, безбоязненно выходили к кострам. Служилые, по примеру промышленных, мазали лица дегтем и были черны как черти. Выскочившие на табор тунгусы иной раз ошалело разглядывали людей, а то с воплями убегали в лес, хотя их лица, обветренные, обоженные солнцем и испещренные татуировками, выглядели не много светлей.

Вихоркина могила за Шаманским порогом была цела. Казаки сочли это хорошим знаком и остановились на месте бывшей засеки. Пройти мимо Бояркана Похабов не мог. На другой день он хотел подняться к нему с товаром по Вихоркиной речке. Не зная, взял ли с него ясак Перфильев, задумал уговорить князца заново присягнуть русскому государю.

Но на устье притока казаки встретили мирных, ясачных тунгусов. Семейка с Фролом торговали с ними и вызнали, что балаганцы ушли из этих мест в свою степь. Иван спросил тунгусов про ясак за нынешний год. Князец с важным видом объявил, что дал его казакам, которые стоят под Падуном.

— По слухам, бечевой и парусом туда с неделю ходу! — обрадовался Иван. Выше здешних мест он не поднимался, дальнейший путь знал только понаслышке. Среди красноярских переведенцев один Васька Москвитин сплавлялся с устья Оки. Бечевником же и завозами не ходил никто.

— Милует Бог! — сквозь шум воды крикнул десятскому сын боярский. — Пока ни разу не напали явно. Но Максимка зря помощи не попросит!

— Хлебнем еще! — с пониманием закивал Москвитин. — Мы с Васькой Алексеевым, царствие небесное, — перекрестился, поминая атамана, — только Божьей милостью не побились о камни.

Казаки спешили. Семейка с Фролом задерживали их. Они дотошно расспрашивали тунгусов о пути, о кочевавших по реке народах и их нуждах в товаре. Неспешность целовальника выводила из себя Москвитина. Васька злился, покрикивал.

— Добрый торг быстрым не бывает! — степенно оправдывался Семен и продолжал выспрашивать мужиков о всякой всячине.

— И то правда! — поддержал Шелковникова Иван. — Забыли, зачем посланы? Пусть торгует сколько надо.

— Дойти бы поскорей! — возмущались казаки. — Неделя ходу, а то и меньше.