Великий тес

— Похаба? — недружественно окликнул Ивана с берега промышленный в доброй пыжиковой рубахе. — Не сдох еще?

— Живой, слава богу! — пригрозил кулаком в толпу сын боярский. Где-то видел этого промышленного с волчьим оскалом. Приосанился, положив руку на плечо сына. Почувствовал, как у того заколотилось сердчишко. — Вот ведь! — стал оправдываться перед ним. — Такая наша доля! Их дело воровское, наше — сторожевое. Любить друг друга нам не положено. — Он помолчал и с тоской хмыкнул в бороду: — Сроду лишней денежки ни с кого не взял, а злословят!

— Другие, знаю, обирают! — неожиданно оговорился сын. — А им за версту кланяются!

— Есть у тебя умишко! — удивился отец, пристально взглянув на сына. — Не моей голове чета. — Помолчал и добавил со вздохом: — Есть и такие. У меня как-то не получается.

Только обошли они угловую башню, уже в виду кабака и посада свел бес сына боярского с Ермолиными. Взглянул Иван на Илейку и понял, что без драки не разойтись.

Васька Бугор едва держался на ногах. Он то и дело опускался на карачки или откидывался к башне большим, сильным телом. Илейка же стоял поперек пути, как надолбина. От былого шика братьев не осталось и следа. Видно, промышляли они эту зиму неудачно. Оба были в кожаных штанах, дырявых, стоптанных броднях. На Илейке кожаная рубаха, на Ваське холщовая, вся в заплатах.

Налитыми кровью глазами Илейка глядел на сына боярского, вздувал жилы под рубахой, скрежетал зубами.

— Ну, чем не угодил на этот раз? — со смехом спросил Иван, стараясь успокоить буянов. — Десятины с вас не брал.

— А как пьяного бил?

— Когда это было? — тряхнул бородой Иван, все еще надеясь, что разминется без драки.

— А я помню! — Илейка, потряс громадным кулаком в рыжей шерсти. — Взыщу! — взревел и двинулся на Похабова.

Иван толкнул сына к стене, отбил кулак. Сам ударил хлестко, но жалеючи, чтобы не покалечить. Потом еще. Илейка только вздрагивал от ударов, мотал головой и стоял на ногах. Краем глаза Иван видел подходивших людей. Приметил подбежавшего Перфильева.

— Разойдись! — замахал булавой атаман.

— Погоди! — в запале оттолкнул его Иван. Снова ударил. Илейка наконец сел на землю.

Иван, довольный собой, взглянул на сына и оторопел. В его глазах блистали слезы.

— Будет с него! — тяжело дыша, кивнул Якуньке и почувствовал, что губы непослушны. — Ты чего? — спросил.

— Плетей ему да в застенок! — крикнул атаман. Он стоял, широко расставив ноги, показывал свое атаманское достоинство. — Чтобы какой-то гулящий, да сына боярского.

— Нельзя в застенок! — возразил Иван, вытирая ладонью кровь с губ. — Много служб вместе отслужили. Эти Ермолины, когда пьяны, уж больно охочи до драк.

Илейка сидел, как колода. Оглядывался с важным видом, будто он был победителем и присел для отдыха. Васька все никак не мог оторваться от земли, которая под ним ходила ходуном.

— Хорошо еще, с одним! — оправдываясь, Иван кивнул обиженному сыну. — Против двоих — ого! Здоровущи, черти. — Скривил разбитые губы.

— Ага! — слезно вскрикнул Якунька. — Он тебя два раза так вдарил, ты еле на ногах устоял! Ты же служилый? Сын боярский!

— Зря ты с ними так, кум! — хмуро поддержал Якуньку Максим. — Надо строго, чтобы боялись.

— Меня все боятся! — буркнул Похабов, не понимая товарища.

Отряхнул полы кафтана, расправил бороду по груди, степенно пошел в атаманский дом. Анастасия всегда была ему рада, она любила Ивана и по старой памяти называла его дядькой.

Молодая перфильевская жена округлилась и приятно обабилась за Максимом. Жила безбедно, содержала двух ясырей и трех захребетников из старых промышленных людей. Хозяйство вела разумно, не полагаясь на мужа, который подолгу бывал в отъездах.

Она радостно угощала отца с сыном, то и дело подливала Ивану сбитень да полпиво, сваренные тайком от откупщиков, Якуньке — квас да морс. Сын держался с ней легко и непринужденно, как с родней. Видно, часто бывал в этом доме.

Перфильев, не таясь и не смущаясь, подтвердил острожные слухи, что он, как Галкин, Бекетов и Черемнинов, взял землю под пашню, посадил на нее ясырей и гулящих людей, купил коня.

— Оклад окладом, а со своим хлебом с пашни служба надежней!

Иван пожал широкими плечами. Сказать ему было нечего, но как-то уж слишком крепко засело в нем смолоду, что казак, пашущий землю, — не казак. Менялись времена, менялись нравы. Сибирь перекраивала всех на свой лад.

Все-то в доме атамана было пристойно, а Ивану не сиделось. Он ерзал на лавке, будто щепа колола зад. Едва стало возможно уйти, чтобы не обидеть хлебосольных хозяев, схватился за шапку. Вышел на крыльцо, слегка пьян и тяжко сыт. Ноги сами собой понесли его к ручью, где посадские летом брали воду.

Не зря вещало сердце весь день. Оттуда как раз и шла Савина с березовыми ведрами на коромысле. И ведра были полны. Иван узнал ее издали, пуще прежнего погрузневшую, сутулившуюся под тяжестью. Шла она тяжело, переваливаясь с боку на бок, а сердце сына боярского колотилось в груди, билось о ребра, будто хотело выпрыгнуть на землю.

Глядел Иван на немолодую уже женщину и сам себе удивлялся: баба как баба, другой кто прошел бы мимо — не обернулся, не то, что на Меченку. Но Савина взглянула на него — и будто прояснился сумеречный вечер.

— Ну здравствуй! — прошепелявил он подсохшими коростами на губах.

— Здравствуй, Иванушка! — проворковала она. А в ушах серебром зазвучали слова, что шептала ему когда-то. Ни досады не было в ее взгляде, ни остуды.

— Как живешь-то за сургутцем? — спросил он, не сводя с нее глаз.

— Хорошо живу! Слава богу! — ответила просто, будто сама тому удивлялась. — Любит, балует. И сыновья у него добрые.

— С тобой и медведь будет ласков! — проворчал Иван, озлившись вдруг.

В глазах Савины мелькнула боль, и он повинился:

— Прости, христа ради!

— Бог милостив! — снова засветились ее глаза.

— Ты-то как живешь? Как Пелагия, как дети? — спросила, чуть стыдясь тайных воспоминаний.

Иван пожал плечами. Посадские лучше него знали, как живут острожные.

— Поклон ей! — кивнула Савина, показывая, что пора разойтись.

У Ивана схлынула кровь с лица. Заговорил приглушенно, торопливо, греховно:

— Вдруг увидимся где? — оглянулся. — Поговорим всласть.

— Я теперь мужняя, — потупила глаза Савина и отошла на два шага. Остановилась. Обернулась. Всхлипнула: — Ты меня прости!

— За что? — горячо зашептал он. — Может быть, слаще той ночи в моей жизни и не было ничего.

— Прости! — опустила она голову и торопливо пошла к дому.

— Ты меня прости, пса блудного! — забормотал ей вслед, не сводя глаз с располневшей бабьей спины.

ГЛАВА 7

Просыпаться Угрюм не спешил: у здешних народов не принято выскакивать из-под одеяла, как караульные казаки или промышленные. Балаганцы и тунгусы не будили близких грубо и резко, боялись, что вышедшая из спящего тела душа не успеет вернуться на место и человек потеряет разум. Прежде чем встать, у них в обычае долго потягиваться и ворочаться.

Угрюм улыбнулся, не открывая глаз. Он наслаждался ласковым и осторожным поглаживанием женских рук, теплом очага. «Разбуди-ка меня тычком, — мысленно посмеивался над опасениями жены. — Мало что калека, еще и полудурком стану!» Своего увечья он уже не стеснялся, после войны в улусах было много калек.

Угрюм сладко зевнул, потянулся. У него под боком, раскинув руки, сопел сын. Почувствовав шевеление, он захныкал. Из-под толстого овчинного одеяла приподнялась на локте теща и осторожно взяла ребенка в свою постель. Между стариков сын утих и снова засопел. Они любили внука. Дай им волю, с рук бы не спускали.

Угрюм встал, молча обулся. Жена подала прогретый у очага овчинный тулуп. Он накинул малахай, открыл дверь, завешанную изнутри войлочным пологом. Солнце уже поднялось. Вокруг сколько хватало глаз была степь с желтой поникшей травой, присыпанной снегом.