Горняк. Венок Майклу Удомо

Полгода он работал как вол — и что же? Конечно, его знают в городе, его уважают. Да на кой черт ему уважение! А эти подлые интеллигентики оказались ничуть не лучше коммерсантов. Распинались в преданности, пока дело не дошло до кошелька. Стоило предложить им выкупить у коммерсантов газету, как они тут же в кусты. Куда весь энтузиазм девался! Будто и не они возмущались Советом старейшин и горели желанием создать новую партию. Вот негодяи!

Он схватил красный карандаш и сердитым движением жирно перечеркнул заголовок. К черту проклятых дельцов вместе с их деньгами! Он не позволит обращаться с собой, как с пешкой. Удомо встал и пошел к двери.

— Задержите гранки, — сказал он корректорам, клевавшим носом на веранде. — Сегодня, возможно, придется посидеть допоздна. Скажите наборщику, чтобы пока ничего не набирал. Только пусть никуда не уходит. И вы оба тоже. Я постараюсь вернуться как можно скорее.

Он загрохотал вниз по угрожающе шаткой лестнице, выбежал из грязного, вонючего двора на такую же грязную улицу. Горячий воздух, волнами подымавшийся от раскаленной земли, ударил в лицо. Ему стало трудно дышать, пришлось замедлить шаги. Он шел по направлению к базару.

— Мистер Удомо, сэр! Такси? — Небольшой автомобильчик притормозил рядом с Удомо. Улыбающийся шофер высунулся из окна.

— Денег нет, — улыбнулся в ответ Удомо.

— Отвезу даром. Мистер Удомо — хороший человек.

— Да мне недалеко, — сказал Удомо.

— Зачем ходить пешком, когда можно ехать даром?

Удомо обошел автомобиль, сел рядом с шофером.

Город кишел легковыми такси. Семьи, а то и целые кланы часто вскладчину покупали автомобиль, чтобы пристроить к делу какого-нибудь юношу.

— Вам куда, сэр?

— На базар.

— Очень хорошо. Я отвезу. Я читаю вашу газету. Шоферы такси всегда читают вашу газету. Все говорят, только ваша газета пишет правду. Вы еще будете писать про забастовку в порту? Нам очень нравится, когда вы пишете про белых и про нас. Всем людям нравится.

— Послушай, — сказал Удомо, — я хочу писать о забастовке. Я хочу рассказать вам правду. Но ведь вы знаете, у меня нет денег. Деньги на газету дают коммерсанты, а сейчас они испугались, потому что я пишу о забастовке. Сегодня они сказали мне: больше нельзя писать про забастовку. Сказали, что отнимут у меня газету, если я их не послушаюсь. Ты расскажи своим друзьям. Скажи им: Удомо хочет писать про забастовку, а коммерсанты не разрешают. Ты это всем расскажи. Всем! Скажи, может быть, Удомо арестуют за то, что он пишет про забастовку. А коммерсантам что? Они дрожат за свои деньги. Плевать они хотели на народ.

— Коммерсанты — плохие люди. — На лице шофера отразилось негодование.

«Вот и расскажи всем об этом», — подумал Удомо.

Машина остановилась возле базара. Удомо вышел.

— Спасибо, друг, и не забудь, что я тебе сказал. Скоро придет время с ними посчитаться.

— Я всем расскажу, — кивнул шофер.

Базар был шумный, многолюдный, древний, как сама Африка. Тут мастерили сандалии из подобранных на свалке автомобильных шин, крутили швейные машины, изготовляя прямо на глазах покупателя наряд, сильно смахивавший на ночную рубашку; старенький ювелир, служитель умирающего искусства, самозабвенно трудился над какой-то восхитительной — увы, не золотой, а медной — безделушкой, одной из тех, которые так любят женщины во всем мире; рядом с ювелиром продавали деревенское покрывало, вытканное с таким изяществом и вкусом, что, право, никому, кроме африканцев, не пришло бы в голову отнестись к нему, как к обычной одежде. Покупали мало, но шумели много. Это был не просто базар, но и клуб. Иная женщина несла на продажу в город всего-навсего пяток яиц — только бы проторчать весь день на базаре. Она раскладывала свой товар на крошечном клочке земли, за пользование которым приходилось платить, и целый день сидела на корточках, разговаривая с соседями. Она продавала свой товар только вечером уже перед тем как идти домой. Таких было много. Но было тут немало и настоящих торговцев. И все до единого — непринужденны, громогласны и веселы.

Удомо остановился у ларька. Торговавшая в нем женщина была, по-видимому, здесь своим человеком.

— Скажите, пожалуйста, где можно найти Селину?

Женщина смерила его взглядом и крикнула:

— Спрашивают Селину!

Крик ее потонул в общем гаме. Она повернулась к покупателю. Все, что от нее требовалось, она сделала и тут же потеряла к Удомо всякий интерес. Он усмехнулся и пошел к следующему ларьку.

— Скажите, пожалуйста, где можно найти Селину?

Торговка самозабвенно болтала о чем-то со своей подругой. Не прерывая потока слов, она махнула рукой, отсылая Удомо в самую гущу народа.

Удомо стал протискиваться сквозь толпу. Шум стоял несусветный. Скопление множества человеческих тел в одном месте точно усиливало жару, делало ее нестерпимой. Чем ближе к центру, тем разнообразнее и дороже становились товары. Здесь уже торговали машинами и мебелью. Удомо подошел к долговязому юноше, стоявшему у входа в огромный павильон, где, по-видимому, можно было купить все на свете.

— Где я могу найти Селину? — Здесь не приходилось орать во все горло: было относительно тихо.

Юноша оценивающим взглядом оглядел Удомо.

— А кто ее спрашивает?

— Я. Где можно найти ее? Она говорила, что всякий скажет.

— Вы с ней знакомы?

— Да. Может, теперь вы скажете, где она?

— А кто вы такой?

Удомо с трудом сдержался.

— А вам-то что? Я — Удомо, и я хочу видеть Селину.

Он повернулся и пошел к другому ларьку. Юноша мгновенно переменил тон.

— Мистер Удомо! Подождите, пожалуйста, сэр! Одну минутку, пожалуйста!

Он скрылся за грудой ящиков. «Кажется, знает меня», — подумал Удомо. Теперь минута-другая не имела значения. Оказывается, не так просто найти Селину, как она рассказывала.

Молодой человек вернулся. Следом за ним шла Селина.

— Селина! — воскликнул Удомо.

Он успел забыть, как высока она, как невозмутимо держится. Встретив ее спокойный взгляд, он сразу вспомнил бесконечные дни, проведенные на пароходе в грязи и духоте третьего класса.

— А я думала, вы обо мне забыли, мистер Удомо, — сказала она.

И медленно оглядела его с головы до ног. Она отлично помнила, каким он был на пароходе. Отутюженный пиджак — теперь он как жеваный. Сверкавший белизною воротник рубашки — теперь он посерел от грязи. И этот самый галстук был когда-то без единой морщинки. Брюки на коленях пузырятся, складок нет и в помине. Каблуки совсем стоптаны. Левый ботинок лопнул, и, если бы не носок, мизинец торчал бы наружу.

Селина перевела взгляд на лицо Майкла. Похудел. Скулы и подбородок обозначились резче.

Удомо улыбнулся. Глаза их встретились, и она поняла, что он прочел ее мысли. Он чуть заметно повел плечом. Нет, он не изменился. Она ошиблась. Рубашка, пиджак, брюки, ботинки — все это не так уж важно, в конце концов. А вот то, что она еще тогда подметила в его глазах, осталось. Он пришел не потому, что его прижала жизнь.

— Идемте, — сказала она.

Юноша отступил в сторону. Удомо прошел вслед за Селиной за ящики. Они отгораживали небольшое пространство. Там стоял стол, стулья и узкая раскладушка, на которой спал ребенок. Земляной пол был покрыт ковром.

— Да у вас тут настоящая комната, — сказал Удомо.

— Это и есть комната, — ответила она, — я здесь провожу целые дни.

Удомо взглянул вверх — над головой было синее безоблачное небо.

— Брезентовая крыша натягивается в два счета.

— Здесь можно ночевать, — сказал он.

— А я и ночую иногда… Садитесь, мистер Удомо.

Удомо сел напротив нее. Она сложила руки на коленях и приготовилась слушать.

— Вы взглянули сейчас на меня и подумали: «А он изменился». Да, мне пришлось нелегко, о чем красноречиво свидетельствует хотя бы эта дыра в ботинке. Но я пришел не поэтому. Помните, вы сказали мне, чтобы я пришел к вам, когда настанет час действовать. Этот час настал. И я пришел к вам. Но если вы, как некоторые другие мои знакомые, предпочитаете иметь дело с теми, у кого есть деньги, я сейчас же уйду.