Гном и Кассандра

«Это которая у нас на втором этаже раньше жила? Знаю. Да ну ее. Она злая какая-то. Папа сказал про нее так: недобрым людям лучше вообще никого не любить. Потому что любви у них внутри мало, и она у них вся собирается в одной точке, до капельки. Как ртуть. А остальное они ненавидят, иначе никак. Потому что любви-то мало. У нее сын. Дядя Влад. Он стихи писал и нигде не работал, лежал дома и курил. Весь лохматый, бородатый, в толстом свитере. Как полярник. Хотя выходил из дома только за сигаретами и за пивом. Он сейчас уехал куда-то из России. Она его любила, как сумасшедшая. А он на нее кричал. Дурой обзывал, мразью совковой, даже матерно как-то. И все всё слышали. Потому что очень громко кричал, ногами топал. А она знала, что все слышат, поэтому всех и ненавидела. Папа ее прозвал „Судорога“… Аль, ты уж или выпей и пойдем. А? Здесь никого нет, я это чувствую».

«Выпей! Ишь какой! А если я не хочу? Сыскался весь такой. Взялся на мою голову. Гном.».

«Так и не пей. Пошли тогда».

«Погоди-ка. Стресс, говоришь снять? А — пожалуй!»

«Что, выпьешь? А умеешь?»

«Ты и водку меня будешь учить пить?»

«Ну да. Папа так говорил: сначала слабо выдохнуть, потом выпить, потом уже сильно выдохнуть. Вот так: шшш-ша! И сразу закусить».

«Это папа тебя так учил? Нормально».

«Не, не меня. Маму. На своем юбилее. Ну так давай. Поняла, как надо?»

Я кивнула, выдохнула, примерилась и вбросила вовнутрь содержимое стакана. Вышло скверно: залила себе подбородок, водка почему то не сразу пошла вовнутрь, а собралась во рту сгустком, как вода в невесомости. Что-то там как будто заклинило. Как судорога. Наконец она все же просочилась в утробу и уже стало можно дышать. «Шшш-ша!» — громко выдохнула я, да так сипло и мужественно, что мужики за столиками вновь заоборачивались с любопытством и даже, как будто, нервно. Водка еще некоторое время бултыхалась во мне инородным, едучим телом, наконец рассосалась, и тогда пришел удушающий нутряной жар. Уф-ф, пора идти. Так, сейчас. Надо это сформулировать. Ага, сформулировать. Когда язык уже как ливерная колбаса, а в глазах — сиреневый туман. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает… Йо-хо-хо, и бутылка рома…

«Нам пора!»

Получилось скверно. Сплошные согласные, гласные не проговариваются. А жить надо. Вот гласные не проговариваются, а жить — надо. Если глаза не закрывать, мир остается неподвижным. А закроешь, — превращается в волчок, пегий, мишурный и тошнотный. Не беда, главное — быть понятой. Выпьем за роскошь общения. Э, как вас там! Нам, пожалуйста, бутылочку куантро. Да поскорее же! И десерт…

«Аль, пошли уже. Да?»

«Пошли. Да, а ты… ты почему — Гера? А? Ишь какой. У тебя полное имя какое? Герасим? Восемь на семь. Нет? Геростратос? Герберт? Герман! Уж полночь близится, как говорится. Правильно! Не пей вина, Гертруда! А ля гер ком селяви… Стоп! Я сама, партайгеноссе…»

Дальнейшие перемещения были плавны и неторопливы, как толчки в невесомости: от стенке к стенке и далее к выходу по диагоналям. Как морской конёк во мраке грота. Главное — не упасть и воспринимать всё сущее с ясной улыбкою идиотки.

Ух-х, мы, кажется набрались изрядно… Тем лучше! Эй, Герасим! Ты где? Ты со мной? Молодец. А пошли-ка сейчас к Ивсталии Арбалетовне? Придем и скажем, эй, Судорога! Сколопендра Арчибальдовна! И где ж твои пиастры? А?!!.. Всё, молчу. Гер, у тебя в сумке-то что было. Шмотки?

«Ну да. Еще шахматы. Папины. Всё, что осталось от него».

«Здрасьте-мордасте! Так они твою коробку за мою приняли? — мне вдруг стало нестерпимо смешно. — Пипец! Приедут откроют, а там заместо дублонов пешки, кони да слоны. Не желаете ли партию, маэстро?! Ой, ладно, не переживай себе. Купим мы тебе шахматы. А ты, что и в шахматы можешь. Я-то больше в „пятнашку“…»

«Могу. Меня папа научил. Я даже гроссмейстера одного уделал. Не веришь? Ну вот никто не верит. Был такой гроссмейстер Ласло Киш. Из Венгрии. Приехал из города Кечкемет. Прикинь? Ну вроде как мастер-класс. Знаешь, что такое мастер-класс? Эй, не спи!»

«Я и не сплю. Просто глаза закрыла. Что, нельзя?! Мастер-класс? Зна-аю, всем бы так знать, как я знаю… Ну и что твой гроссмейстер?»

«А нормально. Он приехал про шахматы поговорить и дать сеанс одновременной игры. Телевидение приехало. Ну я его и уделал. Он вообще, Аль, фигово играет, если честно. Фуфло он, а не гроссмейстер. Я его и уделал на восьмом ходу».

«Ага. Как говорится, вам мат, товарищ гроссмейстер. Да?»

«Ну типа того. Все тогда смеялись. Кроме директора школы. И телевизионщиков. Они ж видели, что мастер сильно огорчился. И тогда директор взял и предложил нам вживую сыграть. Думал: сейчас он меня сделает, как бройлерную цыпу, и всё будет в норме. А он меня — не сделал. Вообще-то, можно даже сказать я его сделал. Ну всё к тому шло. Не веришь?! Эй, не спи, говорю!.. В общем, когда стало ясно, что дела у венгра плохи, директор мне на ухо шепнул: предлагай ничью. Я и предложил, а куда деваться. А он согласился. А куда бы ему деваться. У-у, ну ты спишь совсем…»

* * *

Аля просыпалась очень долго. Кажется, в пять приемов. Ей очень не хотелось просыпаться, и она придумывала для того всякие предлоги. Проблема была в том, что она решительно не могла вспомнить, как добралась домой, как разделась и легла. Некая локальная амнезия. Но вообще, это скверно, когда ты не помнишь, как ты раздевалась. М-да. Однако надо продолжать жить…

Вика встретила ее на кухне таким отстраненно отсутствующим выражением лица, что она поняла: просто так отмазаться не получится.

— Э… Тут вчера я…

— Ну? — Вика вызывающе шумно отхлебнула чай, зная, что Аля это терпеть не может, но замечания сегодня уж точно не будет.

— В общем…

— В общем, вчера было какое-то торжество. Да? Да. Корпоратив. Семьсот лет со дня основания училища. Да? Да. Дети танцевали чардаш и читали стихи Цветаевой. Тебе налили сверх нормы. Да? Да. Это нормально. Ноги тебе не держали и тебе дали провожатого. А что, другого для тебя не нашлось? Посолиднее. Расхватали других, а тебе — что осталось? Чижик-пыжик, сын полка?

— Не смей хамить! Он мне вчера, может, жизнь спас.

— Мы в восхищении. Робин Бобин Барабек. Расскажешь. Только сперва аспирину выпей. Нет, в самом деле, а что это было? Откуда дитя взялось? Подкидыш?

— Можно и так сказать. А, кстати, куда он девался потом?

— Никуда не девался. Сдал тебя, как переходящее красное знамя, и домой пошел.

— Домой. Нету у него дома!

— Понятно. Звездный мальчик. Жду подробностей. Но не сейчас. У меня дела.

— Дела? Какие дела! Девяти еще нет.

— Мам! Не делай вид, что тебя это волнует. У тебя сегодня другие проблемы. Пока! Я побежала. Хей-хоп!

* * *

Завидев Алю, тетушка Ивсталия удивленно привстала со своего бордового кресельца, чего прежде не делала.

— Я, признаться, тебя сегодня не ждала, золотце. Ежели ты к Стасу, то он сейчас…

— А я не к Стасу. Я, собственно, к вам, Ивсталия Аристарховна.

— А, ты хочешь мне сообщить мне номер ячейки в камере хранения?

— Нет, я хочу сообщить, что вы — старая дрянь.

— Ты как-то не очень удачно пошутила, золотце…

— На сей раз это вы. Не очень удачно. Вот скажите-ка, что это по-вашему? — Аля со стуком выложила на столик отвертку. — Дублон? Талер? Денарий кесаря?

Голова старушки Ивсталии и затряслась от трескучего смеха.

— Ты все же открыла чемоданчик, да? И что? А тебе что было сказано? Доставить на вокзал, не открывая. Какое твое дело, что там, денарии кесаря или образцы помета летучих мышей? Сделала бы как просили, получила бы вознаграждение. Теперь — шиш получишь. Как говорила моя матушка, опоздясь, не воротишь.

— Так как же мне было ее доставить на вокзал, ежели меня машина чуть не переехала. Вы это-то знаете?

— Знаю, как не знать. И про машину, и про пацана какого-то приблудного, про шахматы, — старуха вновь затряслась от смеха. — Шахматисты хреновы, дурачье. Господи, ну почему вокруг такое дурачье.