Гном и Кассандра

— Каська! — заорал Станислав Игнатьевич.

— Здрасьте, здрасьте, Станислав Игнатьевич, — зашипела Аля, морщась и с трудом высвобождаясь из потных объятий бывшего друга. От него к тому же густо пахнуло чем-то мучнистым, сахаристым и уксусным. — Что это на вас такое нашло, ей богу?

— Да я… я просто рад тебя видеть, неужели не видно?

— Да видно, видно. Что случилось-то?…

* * *

Разговор переместился в кафе «Дамаскус». Станислав Игнатьич сытно прихлебывал кофий, шумно жевал какую-то хрустящую булочку и снисходительно расспрашивал о жизни, без особого внимания выслушивая ответы.

— А как у тебя с деньгами сейчас? — спросил он вдруг, критически оглядев меня ног до головы. — В смысле — хватает?

Ну да. Разглядел. Не леди Вандербильт, что верно, то верно. Увы. Куртешка пятилетней зрелости. Сапожки — страшнее смертного греха. Зато у нас глаза светло-серые, и ресницы свои, а не благоприобретенные, и ямочки на щечках… А что вас интересует? Что платят кутарки? Что часы опять сокращают? Что грядет переаттестация, и вообще, училище запросто могут признать неперспективным, и тогда — лети, голубка шизокрылая невесть куда?

— Да нормально всё. Как у всех.

Вот тебе и весь мой ответ. А он кивнул, словно ничего иного и не ждал.

— Слушай, Каська, а ты не хочешь подзаработать немного?

Эк, сказано-то как было. С растяжечкой такой леденцовой. Мсье монпансье. Вроде как, куда ты денешься с такими колготками, да с таким прикидом… Плеснуть бы тебе твой кофиёк в рожу. Однако, — спокойно, Аля, спокойно.

— Я тебе не Каська, понял? И если ты еще раз…

Да, вот так, именно так. И глаза чтоб под очочками полыхнули и жилка на лбу запульсировала. Чтоб знал, что ежели у меня растяжки на колготках… Стоп. Главное не разреветься. Итак уж дура дурой. А заработать — оно бы, конечно…

А Стас уже смущенно гогоча, хлопал меня по плечу, мял ладонь и с собачьей лаской глядел в глаза.

— В общем, короче. Работа плевая. Собственно, даже и не работа. Надо сиделочкой посидеть. У тетки моей. Тёти Таси. Она сейчас у меня живет. Ну вышло так. Ей семьдесят восемь лет. Сидеть надо три, от силы четыре часа в день. С трех до шести. До трех соседка согласилась сидеть. Это недели на три. Пока Инга, ну супруга моя, не приедет из Голландии. Работа не грязная, не нервная. Вообще считай, никакая. А?

— А, ну да! Горшки с говном выносить, да? Памперсы менять. И с каким интервалом тетушка опорожняется? Через каждые полчаса? Или процесс непрерывный?

— Аль, никаких горшков-памперсов. Тетя Тася ходит сама, хвала Господу. Надо просто присматривать. Ну вот поставит кофейник она на газ да и забудет. А он перекипит и — сама понимаешь. Апокалипсис. Она вообще-то адекватная. Ну почти. Лопочет порой всяку хрень, так ты и не слушай. То есть слушай, конечно, — тут Стас понизил голос и опустил глаза, — но ненужное пропускай.

— А! Ненужное. А есть нужное?

— Умница! — Стас аж подскочил, точно его булавкой кольнули. — Тебе ведь можно довериться? Раньше было можно. А теперь?…

— Говорите уже, папаша, а то я усну.

— Ну короче, так. У нее — или идея навязчивая, или уж я не знаю, что. Но она то и дело говорит о каком-то кладе. — Тут Стас вновь понизил голос до сиплого шепотка и глаза его выкатились из орбит.

— Кладе? Вау! Леди Макбет! Она, кстати, кто, Тася твоя, Таисия?

— Подымай ваше. Ивсталия! Ивсталия Аристарховна!

— Ух ты! Есть такое имя?

— Есть. Но редкое. Это в честь Отца народов. Усекаешь?

— Ну да. Она что, Сталина чтит?

— Она-то? Она вообще никого не чтит, кроме своего стебанутого сыночка. Но это отдельная тема, и ее лучше не касаться. Я о другом хотел…

— О кладе, что ль? Вы меня не для того ль, друг мой, сватаете, чтоб насчет сокровищ выведать? Если да, то наша встреча была ошибкой. Мне в чужих секретах копаться стрёмно и несподручно.

На самом-то деле я в душе-то давно уже согласилась. Окаянная, сучья нужда давно скребла костяшками по горлу. Кривлялась в зеркале, давила в бок локтями в забитой до отказа маршрутке, насмешливо хамила из-за прилавка. Смотрела на меня моими же глазами, шершавыми от злых, пересохших слез. Вот так. Просто как-то стыдновато было радостно кивая, рассыпаться бисером перед этой пухлой, чмокающей сластеной с глазами цвета толченого стекла. Сыскался тоже, туз без рейтуз.

— То есть, ты меня как бы наушницей берешь? Уткой подсадной.

— Ага, именно так, — Стас глянул с улыбчивой наглостью хозяина положения. — Неважно кем, главное — за сколько. А? Шкала нравственности варьирует и зависит от уровня гонорара. Так?

— Ишь, заговорили-то как, полупочтенный!

— А учителя были хорошие.

— Ха! Уже не Ивсталия ли Архимедовна?

— Аристарховна! И она в том числе. Кстати, она весьма интересный собеседник, когда в настроении. А если к тому же и…

— Об этом позже! — И вот тут я вдруг почувствовала, что разжиженная, слезливая злость вдруг затвердела, сверкнула выпаренными кристалликами. — Ты, Стасик, тут формулировал что-то о нравственности и гонораре. Меня как-то более последнее интересует. Итак?

— Ну… — Стас приосанился и глянул на меня оценивающе. — Я думаю… сто рублей. В смысле, в час.

— Сто? — Я громко рассмеялась. Вроде ничего получилось, естественно. — Это что же, братец-кролик, триста в день, что ль? Да это ж мне на такси туда-обратно проездиться. Не клеится у нас разговорчик.

— Так что, сто пятьдесят? — Стас огорченно насупился.

— Не, точно не склеился разговорчик. Так что вы, господин хороший, докушайте свой кнедлик да и ступайте себе домой к тетушке своей Ивсталии Ахиллесовне.

— Аристарховне, — рассеянно поправил ее Стас и тотчас спохватился. — Так тебе чего двести что ли надо? А?!

— Ну накиньте еще «полтос» сиротке безродной да и сойдемся, пожалуй.

— Ладно, — Стас сумрачно кивнул. — Созвонимся. — Глянул на меня с отдаленным подобием уважения. Правда какого-то странного. — Теперь так, да?

— Ага, — я вытащила из сумочки заранее, с болью душевной приготовленные две сотенные бумажки и — хрясь на стол! — Заплатите за кефир, Шура!

«Да! — сказала я себе, выйдя из кафе. — Именно так! Именно так теперь и будет. Только так теперь и будет. Только так!»

* * *

— Детка, ты ведь не думаешь, что племянник мой такой весь розовый фламинго, целочка в тумане, добился опекунства, которого, кстати, я вовсе и не просила, держит меня тут дармоежкой и тратится на сиделку, из любви к престарелой тетушке?

Шел уже третий день ее работы. Они сидели на кухне и пили какой-то цветочный чай с непроизносимым индокитайским названием.

— Не, не думаю, — Аля отхлебнула из чашки и благодушно зажмурилась. — Я как-то вообще не думаю о том, что меня не касается. Мое дело…

— Я твое дело уже поняла. Но во-первых, там, в квартире на Олькеницкого, прописан, кроме меня, и его сын. Добился-таки, гаденыш, не мытьем, так каканьем. Знаешь, чем примитивнее создание, тем совершенней у него дар убеждения. Сейчас сынок живет в Питере с дамочкой, которая годится ему в мамы. А в Питере он живет потому, что Инга, нынешняя жена, Стаса уже покушалась затащить его в постель, причем, как я понимаю, небезуспешно…

— Я, Ивсталия …

— Слушать сюда! Когда наш дом на Олькеницкого снесут, а когда его снесут — бог весть, так вот, когда его снесут, сынок его получит квартиру. Вопрос в том, кто сдохнет раньше, я или дом. Если я, то сынок его получит однокомнатную хавиру на выселках. А ежели дом, то сыночек, звать его, кстати, Игнатий, в честь деда, такого же дундука, так вот, он получит квартиру сравнительно сносную, а меня верней всего предполагается списать в дом престарелых на картофельный суп с шелухой и килькою в томате. На всю оставшуюся жизнь. А?

— М-да, — сочувственно кивнула Аля и вновь отхлебнула из чашки. — Так они сейчас ждут не дождутся, покуда вашу халупу снесут?