Велики амбиции, да мала амуниция

– Голенищев, Прохор Алексеевич. Купеческий сын. Отец мой сапожным делом в городе Кимры занимается…

– Хорошее дело, – улыбнулся Немировский. – Ваши сапоги на всю Россию славны. Чем могу быть вам полезен?

– Полагаю, что полезен могу быть скорее я вам… У меня есть сведения, которые вас наверняка заинтересуют…

– Слушаю вас внимательно.

– В газете я прочёл о деле некой княжны Омар-бек. И там было указано, что именно вы расследуете его.

– Всё правильно. Вы хотите дать какие-то показания по этому делу?

– Да, – кивнул Прохор.

– В таком случае, присаживайтесь и рассказывайте обстоятельно, – сказал Николай Степанович.

– Да рассказывать особенно нечего, господин Немировский. Просто она никакая не княжна Омар-бек. Её зовут Марина Летунова. Она моя землячка. Мы знакомы с нею с детства… Потом она уехала в Москву и тут стала певицей в одной ресторации… Вот, собственно, и всё.

– Где же вы раньше-то были, Прохор Алексеевич?

– Я в Москву лишь днями по делам прибыл. Прочёл в газете заметку, и что-то подсказало мне, что это она. Понимаете, она всегда персидской княжной называлась. По схожести с той, что Разин утопил… Она страдала очень много от дурных людей, а душа у неё гордая, по истине, княжеская. Год назад сбежала она из комнаты, которую я снял ей, надеясь помочь её бедственному положению. С тех пор я о ней ничего не слышал. А, прочитав о княжне Омар-бек, подумал, что это Марина…

– Почему же вы подумали так?

– Мне кажется, рассудок её давно мутился. Поэтому она и назвала себя так… Она ведь мечтала стать актрисой… Вот, и решила сыграть роль. Её всегда оскорбляла низость своего положения. Марина – женщина необыкновенная…

– И вы что же, прочитав статью, пришли сразу ко мне?

– Что вы, господин Немировский! Я прежде проверил догадку свою… Явился на заседание суда. На днях ведь было предварительное слушание. Открытое. Я и пришёл. И её там видел… – Прохор вздохнул.

– Выходит, эта женщина была крещена в Православии?

– Разумеется. А почему вы спрашиваете?

– Потому что она утверждала себя мусульманкой и в тюрьме крестилась вновь.

– Боже мой, до какого же отчаяния должна была дойти эта несчастная!

– Прохор Алексеевич, я благодарю вас за неоценимую помощь следствию и прошу пока из Москвы не уезжать. Возможно, вам придётся подтвердить ваши показания в суде.

Прохор нахмурился:

– Признаюсь, этого бы мне хотелось меньше всего. Я не хоте бы встречаться с Мариной, свидетельствовать против неё…

– Простите, Прохор Алексеевич, но здесь я ничем не могу вам помочь. Я в суде выступаю лишь в качестве свидетеля и ничего не решаю.

– Я понимаю. Хорошо, я задержусь в Москве до окончания дела… – ответил Прохор. – Прощайте, господин следователь.

– Прощайте, – кивнул Немировский. – Ну-с, вот, и последняя загадка раскрылась, – добавил он, доставая тавлинку. – Дело можно считать закрытым!

Убрав со стола все бумаги, Николай Степанович покинул свой кабинет.

На улице потрескивал лёгкий морозец, но ветер, бушевавший ещё накануне, улёгся, падал редкий снег. Немировский взглянул на небо: безоблачное, оно было усеяно бисером сияющих звёзд. Натянув перчатки, Николай Степанович решил немного прогуляться пешком. Подбежавшая собака закружилась вокруг него, скуля и тычась мордой в его руку.

– А, здравствуй, бродяга! – улыбнулся Немировский. – Что, брат, оголодал? Погоди, сейчас я тебя угощу.

Достав из-за пазухи свёрток, следователь высыпал из него перед оголодавшим псом несколько костей с остатками мяса на них и оставшимися от обеда объедками. Пёс с жадностью набросился на еду, и Николай Степанович продолжил свой путь. Он любил такие вечера, тихие и звёздные, любил чувство удовлетворения, возникавшее всякий раз по окончании сложного и запутанного дела, сознание выполненной безукоризненно работы – и всё это вместе наполняло душу Немировского тихой радостью, простым и безмятежным счастьем.

***

Марина переступила порог комнаты и резко обернулась к привезшему её в её новое жилище адвокату:

– И для чего вы только расстарались и освобождения моего добились? Штраф заплатили? Али денег у вас куры не клюют, Александр Карлович? Ведь я же просила вас забыть меня и оставить!

– Смею заметить, что решение по вашему делу приняли присяжные. И здесь не совсем освобождение. Всё-таки высылка из Москвы под надзор полиции. Продлится она недолго, уверяю вас! Через год я подам ходатайство, чтобы надзор с вас был снят, а там и до возвращения в Москву недалеко… – ответил Гинц.

– Господи, да неужели же вы вовсе ничего так и не поняли?! – воскликнула Марина. – Да лучше бы меня на каторгу отправили! В острог! Я ведь преступница! Да как же вы могли мою невиновность доказывать, когда я имя себе чужое присвоила, когда я крестилась, крещёной будучи, когда я девкой гулящей была?! Видать, правду говорят, что у вашего брата, адвоката, совести меньше, чем в нашей блудной сестре…

– Вы напрасно так строго судите себя, – осторожно заметил Александр Карлович. – Вы просто не в себе были… Разум ваш помутился от горя… У вас жизнь тяжёлая была.

– А у кого она лёгкая-то? – усмехнулась Марина. – И не обманывайте себя. Я в полном рассудке княжною называлась и крещение принимала. О каком помутнении разума вы говорите, если я уже давно любовников своих в шутку якобы просила мне письма писать, как княжне Омар-бек! Проведут они в моих объятиях ночь, встанут подобревшие, а я им тут перо с бумагою: напиши на память, шутки ради! Для них-то смех и шутка, а я эти письма хранила, как сокровище, знала, что однажды воспользуюсь, сыграю главную роль свою, чтобы все меня узнали! И узнали же! Узнали Омар-бек, княжну Самаркандскую! И никто бы не узнал моего нестоящего имени… Один ещё знал… Господин литератор! Но да он не стал бы об меня репутацию марать, а жаль… Уж я б его так замарала, что век бы не отскоблил… Никто не узнал бы, если б не Проша… Ох, не думала я, что именно он-то и выдаст меня. Единственный порядочный из всех! Как же всё это… смешно! Ведь я царицей быть могла! Я на сцене блистать могла! Для меня и суд ваш театром был… Вот, и побыла я примой, побыла царицей… Довольно!

«Да ведь она, чего доброго, сойдёт с ума так же, как моя несчастная мать… – подумал Гинц, вглядываясь в иступлённое, побледневшее лицо Марины. – Но как невероятно хороша…»

– Если б на каторгу, то ещё ничего, – продолжала Марина. – Там – искупление. Там бы я жить смогла… Может, и потом бы жить смогла… А вы меня этого искупления лишили. Зачем? Привезли меня в этот городок, на родную мою Волгу… Да ведь для меня эта жизнь смерти страшнее. Вот, говорите вы, что через год-два разрешат мне вернуться… А для чего?! Опять в кабаках вашего брата тешить?

– Для чего же в кабаках? – отрывисто произнёс Гинц. – Я помог бы вам устроить вашу жизнь…

– Что?! – Марина расхохоталась. – Вы посмотрите на него! Он бы помог мне мою жизнь устроить! Содержанка, что ли, нужна, господин хороший?! Думаете, я за то, что вы меня освободили, буду вам вечно благодарна и покорна? Поразвлечься решили?! А, вот, не бывать тому!

– Я вас не в содержанки взять готов, но и в жёны… – почти неожиданно для самого себя выдохнул Гинц и запнулся.

– Сказал и сам испугался! Меня? В жёны? Да я ведь в рассудке повреждена! Мало ли что ещё выкину! А ну как мужа-то прирежу? Не боишься? А что люди говорить станут? Гулящую девку, преступницу – в жёны! Всю свою клиентуру и важность растеряете, господин адвокат! Уходите-ка лучше подобру-поздорову! А то я, чего доброго, ваше предложение приму и ещё одну жизнь искалечу! А мне не хочется того! У меня к вам ненависти нет! Уходите, не вводите в новый грех! И забудьте меня. Это у вас блажь теперь, наваждение. Забудьте и не поминайте лихом!

Александр Карлович опустил голову:

– Может, и правы вы… Я уйду. Но вы всегда можете рассчитывать на моё участие. Адрес мой в Москве вам известен. Если что-то понадобится вам, напишите… Прощайте!