По ту сторону грусти (СИ)

Ничего из имеющихся дома не подходило. Алеся взвыла и со слезами на глазах и чаем под рукой принялась рисовать - новое. Она хорошо знала свой потенциал и хронометраж. К трём у неё будет готовый шедевр. Хорошо ещё, подходящий эскиз нашёлся.

Была заварена уйма аргентинского мате, сожжено много киловатт электричества и потрачено сил. Зато ей - рухнув на кровать не раздеваясь, с уже слипшимися глазами - было не стыдно прийти к нему и протянуть интересно оформленный натюрморт - и выслушать вопросы, и искреннюю, но от удивления неяркую похвалу, и растеряться, додумывая: обнаружится ли её картина в так называемом реальном мире в таком-то году... и куда денется потом... Но главным было: подарила. Более того, понравилось.

Ещё она тогда принесла с собой бутылочку вина "Молоко любимой женщины". Специально заговорила его, чтоб вред по минимуму, налила ему аж две рюмки за всё время, остальное пила (к счастью, не выхлестав всё от волнения) сама.

Потом ещё на восьмое марта было то же. Они тогда очень долго рассуждали о роли и месте женщины. То сходились, то расходились, в итоге она в порыве назвала Андропова "настоящим джентльменом", а он её "настоящей комсомолкой" - оба, в общем, остались довольны.

- Здорово, - с тёплой мечтательностью улыбнулась Влада.

Она ещё не знала, какое себе составить мнение, уж очень всё было непросто - но она была тронута. Причём не только тем, что Стамбровская, такая всегда скрытная, только что поведала, чем жила последние месяцы.

И непохоже было на то, что она сочиняет или утаивает что-то. Влада, мысленно извинившись, воспользовалась её взволнованностью - и деликатно просканировала ауру.

Точно. Горячее, прозрачное трепетание. И главное, что поразило Владу в этом видении - отсутствие какого-либо цвета, но то, что ощущалось, язык не поворачивался назвать "никаким" или "нейтральным". Влада была озадачена и отложила подбор определений до лучших времён.

Но ещё там было уплотнение, сначала напомнившее комок - а оказалось, что это эластичное, но очень плотное силовое поле.

Алеся вдруг резко обернулась к ней: почувствовала касания. Влада, устыдившись, внутренне отпрянула. Действительно, невежливо как-то получилось.

- Знаешь, - так же резко, без перехода, произнесла Стамбровская, - я, может, пожалею о том, что всё это тебе рассказываю.

- Но я же тебе товарищ? - парировала Влада.

- Товарищи разные бывают, - неожиданно сухо отозвалась Алеся. - Но мне просто так хочется верить, что ты поймёшь! - с тоской воскликнула она.

- Послушай, - вздохнула Влада, поглядев сумрачно, - я, наверное, в чём-то неправа была, ну, когда суету разводила, а надо было сразу переговорить, давно, тогда ещё... Но я ведь насчёт капитана дала тебе слово. И министру ничего не сказала.

Она говорила правду.

- Я ценю это. Но тут ведь ещё не всё. Хоть я уже и так тебя уболтала.

- Говори.

- Это важно, я не могу не рассказать.

- Говори!

Алеся помолчала, подняв подбородок и выглядывая что-то над крышами домов. Если недавно казалось, что закат поставили на паузу, то теперь было впечатление, что сумерки как-то очень стремительно сгущаются. The night has fallen - и так далее.

- Я тебе про генерала рассказывала?

- Смотря что.

- Как я вообще с ним... познакомилась, - пожала плечами Алеся. Слово было явно неудачное, но, как говорится, - за неимением лучшего.

- В общих чертах, - кратко ответила Влада.

- Ясно, понятно, - вздохнула Стамбровская. - Ну так слушай.

Началось это в конце второго курса. Сначала - так и хотелось сказать, что успешно хранилось в тайне - но, по уму, и не надо было никакой секретности. То, с чем она столкнулась, просто не набрало силы для прорыва на поверхность. А потом обнаружилось, что так называемая фантазия обретает плотность - и предстаёт "грубо, зримо", и влияет на жизнь, и не просто сиюминутно, а задаёт вектор развития, и вселяет страсть более мощную, чем что-либо в так называемом физическом мире. Все эти парни, толкущиеся в универе, шагающие по улицам, вертящие в руках плееры в общественном транспорте - вот они-то как раз казались картонными. Генерал был настоящим.

Первыми столкнулись с её причудами Арина и Настя.

Алеся преподнесла свои переживания как творческое приключение. Но она всё равно не смогла долго выдерживать и, подшучивая над собой, расшаркиваться за ненормальность.

Арина переварила этот художнический прикол: она ведь сама была барышня "с тараканами". "Не из простых". Подумаешь, у каждого свои заскоки. Настя была не столь подготовлена и происходила из среды не богемной, а медицинской - и она моментально увидела, что здесь есть, отчего забить тревогу. Пока что не с санитарами и не в Новинки, но проблемы существуют, и серьёзные.

Она была честна: сказала, что Алеся может и не соглашаться на исповедь, но той предложение показалось очередным лучом света в тёмном царстве. Она наивно полагала, что психология, кроме чисто научной ценности, призвана сделать человека счастливым. И вот тут-то жестоко ошиблась.

Оказалось, она человек ничтожный и травмированный. Сломанный. Глубоко несчастный. Кроме того, - потрясающее открытие - с ней всё это время неправильно обращались в семье - растоптали. А она тут сидит и грезит о героическом седом генерале и не понимает, насколько покалечена.

Сначала ей тыкнули в нос лопату со смердящими разодранными кишками. Потом ей предлагалась работа над собой. И напоминало это советы школьных подружек сжечь на даче все её книги про наполеоновские войны, а взамен начать красить губы и чикилять на шпильках, читая "женские" романы и по-коровьи пялясь на мальчишек.

Насте стоило отдать должное: потом она признала, что опрокидывать на человека ушат с помоями, пока хотя бы не получишь диплом психолога - это как-то моветон, не говоря уже о том, что глупо и жестоко. Но Алеся из-за этой грязи - "комплекса Электры", а главное, полнейшей невозможности взыскать с кого-то фатальный ущерб - рыдала ещё три дня, да и потом долго не могла успокоиться, изводя своих близких нудными аналитическими выяснениями. А дружба тогда едва не сорвалась, толком не начавшись.

Конечно, на тот момент Алеся не прошла посвящение и не знала, что она специалист. Она утешалась тем, что сама себя трактовала как мечтательного чудака.

О своём смертном инквизиторском амплуа она и вообще не могла помыслить. Откуда ей было знать, что общение с ушедшими - нормально и полагается ей по должности?

Но она потом боялась. В ней навсегда поселилась боль, точнее, тень её, эфемерное предчувствие, что заставляет вскакивать и руку тянуть к бедру, даже если там нет кобуры и если чьё-то неосторожное слово вовсе не было оскорблением.

Если же говорить точнее, предчувствие боли жило в ней всегда, как в хорошей объезженной лошади, знающей и узду, и хлыст, и шпоры.

Просто тот раз - переполнил.

И только потом уже обе подруги сами увидели, что никакой это не заскок, а при встрече по-британски учтивым "погодным" тоном осведомлялись: "Ну, как там генерал?". Как раз таки с Владиной интонацией.

И теперь Алеся сдержанно шествовала, мучительно желая развернуть подругу к себе и выпалить ей в лицо: "Поклянись, что не проедешь танком! Поклянись, что сочувствуешь, да, вот так вот, тупо и по-дурацки громко поклянись!". Но, разумеется, просто шагала в выжидательном молчании.

Они пересекали сквер возле театра, там росли высоченные деревья, названия которых Алеся никак не могла запомнить, с гладкими чёрными стволами и плотными густо-зелёными кронами, сомкнутыми вверху. Казалось, что находишься под сенью огромного шатра или под стеклянным куполом, и таинственный свет почти витал здесь корпускулами, был осязаем и оседал на лицах потусторонним русалочьим оттенком. Сквозь прорехи в листве глядели, казалось, ангелы или просто чьи-то души. Не всем было здесь уютно, особенно в сумерки.