По ту сторону грусти (СИ)

Её состояние и в принципе было трудно выразимым, оно было полно обрывками картин и ощущений, они крутились беспорядочной взвесью - и ничего оформленного, ничего законченного, "первичный бульон". Но из него ведь должна была родиться какая-то жизнь - некая мысль: для Алеси не существовало чувства самого по себе, значение имело то, что она по этому поводу думает. А она была не в состоянии ничего подумать и томилась.

А ещё вездесущим маревом висело впечатление дежа вю. Подспудная растерянность и тоска напоминали о зыбком месяце после триумфальной защиты диплома. Фанфары отзвучали, шампанское выпито, конфетти сметено в совок. А... теперь куда бежать?

Ещё вспоминала задушевный разговор с Ариной. Теперь казавшийся давним, конечно. Они устроили один из своих "белогвардейских забегов" - иначе говоря, "по кабакам". Шагали по Проспекту и окрестным улочкам, сидели на террасе и пили кофе, стояли неподвижно и следили, как медленно расцветают огни, бродили по парку, по тихим кварталам, утонувшим в пушистых зарослях, натыкались на неизвестное заведеньице, снова пили кофе.

- ...знаешь, - рассказывала Арина, - может, это как раз называется депрессией, ну, в просторечии хотя б, только казалось, что все краски померкли. И вот живёшь-живёшь, что-то делаешь, чего-то там гоняешь... А зачем вообще?

- К чему? - уронила Алеся и так выразительно повернула подвитую голову и закатила дымно накрашенные глаза, что Арина без труда узнала Тэффи.

- Вот именно, к чему. Потому что кажется, что всё хорошее в жизни уже случилось. Было и прошло. А впереди... Ничего такого.

Она погладила себя по густой тёмной гриве, то ли укрощая вечный мятеж непослушной шевелюры, то ли в знак утешения.

- В одни руки столько счастья не отпускают, - слабо улыбнулась Алеся.

- Вот-вот, - задумчиво подтвердила Арина.

На тот момент всё уже как будто налаживалось, но на душе им обеим стало тихо и грустно, и они считали время до последнего троллейбуса, и втайне надеялись, что он окажется синим. Но они всё-таки не очень расстроились, когда не приехал вообще никакой, хоть они и прождали на остановке полчаса, а дорога оставалась пустынной. Они решили, что долгая ночная прогулка поможет развеять тоску не хуже поездки на троллейбусе из песни. В тот вечер и ночь особенно хотелось говорить, замолкать и снова говорить, и брести долго-долго.

Вот эта фраза и врезалась в память: "кажется, что всё хорошее в жизни уже случилось".

Алеся ведь сама вспомнила, что "хорошее" идёт в связке со словом "понемножку". Затем вырисовывается некая черта, за которой оно либо заканчивается, либо плата оказывается слишком высока, так что даже победа, любая победа начинает казаться Пирровой...

Наконец стало понятно, что переживание - не что иное, как страх, но Алеся, дура сложносочинённая, опасалась признаться, в чём он заключается, и пошла, как обычно, на двойные виражи, мёртвые петли и гордиевы узлы, боялась бояться - и мучилась недоверием.

Она провела так четыре дня, а потом просто в сердцах встала, резко отодвинув стул, и отошла к окну, бесцельно глядя поверх крыш старого квартала. Но в небе ответа написано не было, хоть и полз по голубой скатерти неба бойкий самолётик. Он тянул идеально ровную черту под несуществующим подлежащим - довольно глупо, казалось бы. Но до Алеси дошло: он подчёркивает пустоту.

В такие моменты должно что-либо произойти, но чаще не происходит, пальцы снова начинают бестолково стучать по клавиатуре, терзать мышь, хватать телефон, и метафорическое ружьё обычно не выстреливает, а если и стреляет, то всё мимо, мимо...

Но она ни в кого и не целилась - не стала никому звонить. Нечто подсказывало, что первейшая необходимость - выйти на улицу.

Рассудок этому настойчиво противоречил. Действительно, зачем снова возвращаться туда, откуда только что пришёл после долгого, ужасающе нудного заседания и тянучего официоза. Разве не это было целью - вернуться домой?!

Но целям свойственно меняться. Миру вообще присуща эта черта, изменчивость, и принимала Алеся эту досадную характеристику всегда с большим скрипом, но вот вроде в последние годы как-то поумнела, или расслабилась, стала полегче и погибче. И поэтому могла, как сейчас, задвинуть пресловутое "рацио" - не в самый тёмный угол, но слегка в сторонку, чтоб текущим манипуляциям не мешало.

Оказалось, прошёл мелкий тёплый дождь - когда только успел? Набрякли антрацитовой серостью плитки тротуара, с блаженным вздохом встряхнулась, посвежев, измученная летом городская листва. Небо отнюдь не полностью светилось берлинской лазурью: половина его была густо устлана свинцовым фиолетом, тут и там плавали рваные клочья облаков - следы борьбы. Лучше иметь зонтик на случай победы одной из сторон, как хитрый англичанин. Алеся опустила этот момент с вдохновенной небрежностью. Между тем, небо темнело, а лучи цвета старого золота меркли. Окрестности приобретали тон приглушённой сепии. По воздуху поплыл бумажным змеем часовой перезвон, оторвавшись от ратуши, а ему начали вторить колокола церквей Верхнего города, Немиги и Сторожёвки: их близко-ощутимый и призрачно-дальний голос сливался в одну воздушную призывную мелодию.

И это тоже когда-то было, почти так и совсем по-другому, и она вспомнила, когда: когда надо было окончательно выяснять - и принимать решение.

Слишком много повтора и ссылок. В масштабах одного сюжета - всеобщая постмодернистская изжёванность, посеревшая от усталости тень упадка. У мироздания словно нет больше сил порождать новые образы. Но разве не означает это скорое завершение цикла? А за ним, как известно, приходит Ответ.

И поэтому Алеся брела по знакомым улицам, которые казались ещё более знакомыми, если не сказать, надоевшими, от воспоминаний. Надо только абстрагироваться и не впускать в себя эту оторопь: как это семь лет прошло, я ж помню, как будто вчера... ну и так далее... Нужно молча проигнорировать ощущение и идти дальше. По своим делам.

С этим Алеся вполне прилично справилась. Она притихла и с удовольствием отметила, что из тревожного её настроение стало - никаким. Для неё это не значило ничего плохого. Наоборот: она ощущала себя вазой, сквозь которую проходит свет - чистой и прозрачной. Свободной от суеты. И готовой вместить букет любого нового впечатления.

И оно писалось само, мазками импрессиониста: мелькнувший среди тесных стен трамвай, и вот ноги несут в переулок, и дома приобретают старинный, чайный оттенок, а занавески на окнах уж очень немецкие, ну и правильно, здесь и правда жили немцы, в основном мастера, а вот в кирпичном заборе знакомая плитка с гербами над совсем не романтичным мусорным баком. А вот голова сама собой задирается взглянуть на чей-то балкон в рюшах поздних петуний, а у фонаря стоит велосипед, и в корзине горшок с каланхоэ и тонкий ежедневник. А вот из магазина со старомодно рисованными цветами на вывеске выходит рослая, пышногрудая темноволосая девушка с книгой.

И вот тут-то Алеся просияла, поняв, что повтор здесь не тягостен, а только он и уместен, и, хохоча, выкрикнула:

- Hey, Andryushka!

Девушка резко обернулась и воскликнула, кипя весёлым возмущением:

- You're spying me, you Dzerzhinsky spawn!..

И, уже задыхаясь в спонтанных объятиях, просипела:

- How dare you.

- Ну конечно, - лыбилась Алеся, - дипломатический статус и прочая шелупонь. Вы там, смотрю, страх потеряли?

Они ещё пару минут перекидывались со стороны бессмысленными и вкусно-задиристыми репликами. И стало так хорошо, может, банально, но хотелось сказать: "как раньше". И неудивительно, что зашли они в знакомое кафе с тёмными балками и белыми салфетками - только, подумав, сели на террасе. И как-то негласно решили, что сегодня они всё-таки погулять собрались, а не посидеть, поэтому ничего не стали брать, кроме клеверной медовухи.

Поделились новостями, поговорили о работе.

- Ой, что-то уматывает эта работа, хоть и любимая... - вздохнула Влада.