Проклятый род. Часть 1. Люди и нелюди

Тяжело вздохнув, Казимир остановился возле двух убитых литвинов, что лежали в окружении доброго десятка повергнутых ими врагов. Один из них был молодой, лет двадцати пяти, не более, холопского вида парень, изрубленные грубые мужичьи руки храбреца даже после смерти не расстались с саблей да кинжалом. Видно, одолеть холопа в сабельной рубке никто из рыцарей, гостей Казимежа, не смог, и он убит был огненным боем, о чем красноречиво свидетельствовали три пулевые раны на груди. То же самое произошло с его собратом. Могучего телосложения, одетый как благородный шляхтич, тот имел явно начальственный вид. Толком разглядеть лицо отважного рубаки князь не смог, оно было опалено сделанным почти в упор мушкетным выстрелом. Однако, присмотревшись, Вишневецкий убедился, что это не показавшийся ему знакомым предводитель, а, скорей всего, кто-то из младших литовских офицеров.

Раздумья Казимира прервал молодцеватый польский шляхтич, шедший от ворот обратно к замку, в руках его была, по-видимому, взятая в бою сабля. Поглощенный созерцанием своей украшенной алмазами и золотом добычи, он заметил Казимира лишь когда столкнулся с ним. Кивнув на лежащих в окружении порубленных врагов героев, лихой вояка, нисколько не страшась Вишневецкого, с уважением изрек:

– Ничего не скажешь, удальцы. Эвон сколько наших покрошили, кабы не пристрелили, наверняка, к воротам пробиться бы смогли. Там, за оградой, – шляхтич указал клинком в сторону калитки, – еще похлеще этих чертяка лежит. Один в воротах нас держал, покуда канцлер их не скрылся, тоже только пулями свалили.

– Как скрылся, ты чего несешь? – разъярился Казимир, узнав, что кто-то из литвинов остался жив, более того, сумел сбежать из города.

Обиженный неблагодарным Вишневецким спаситель нагло усмехнулся и, желая досадить светлейшему, преспокойно сообщил:

– Как обычно, вдарили кнутом по лошадям да поскакали. Пока мы с чертом тем возились, они и удрали, – подливая масла в огонь княжеской ярости, он добавил: – Кони-то у канцлера знатные, поди уже до вотчины добрался и своих литвинов на тебя поднимает.

С трудом превозмогая страх, Казимеж вопросил дрожащим голосом:

– Женщина была в карете?

– Да кто ж их знает, может, и была средь беглецов какая баба. Я же говорю, когда мы из ограды вырвались, их след уже простыл, – ответил гордый воин, тут же дерзко посоветовав. – Да ты, князь, того рыцаря, что за воротами лежит, спроси, он еще жив. Живого места на нем нет, а дышит и глазищами грозно сверкает. Я вот саблю его взял, но добивать рука не поднялась. Люблю людей отчаянных, сам такой.

Желанное известие о том, что кто-то из литвинов попал в плен, вызвало у Вишневецкого не радость, а граничащую со страхом тревогу. Пытаясь понять ее причину, он взглянул вслед уходящему наглецу. Князь раньше гдето уже видел оружие, подобное тому, что шляхтич добыл в бою. Впрочем, его собственный гусарский палаш, так и не покинувший ножен за время всего сражения, был почти таким же. И тут недоброе предчувствие закралось в душу нелюдя. Вспомнив о своем былом сопернике, ротмистре Шептицком, Казимеж резво, словно юноша, метнулся к калитке, растерянно шепча на бегу:

– Но ведь он же сдох давно.

Растолкав своих спасителей, которые столпились вокруг лежащего в луже крови человека, Вишневецкий убедился, что не ошибся. Судьба вновь свела его с отважным Гжегожем.

Прошедшие пятнадцать лет мало изменили ненавистного князю ротмистра – у него были все те же длинные волнистые волосы, большие карие глаза и лихо закрученные усы. Правда, стройный стан Шептицкого облегала теперь не золоченая гусарская кираса, а изодранный в кровавые лохмотья кунтуш – обычная одежда шляхтича-ополченца. Как только угасающий взор Гжегожа остановился на Казимире, он сразу принял осмысленное выражение, а на окровавленных губах умирающего появилась радостная улыбка. В свои последние минуты хорунжий впрямь был счастлив и благодарил всевышнего, что он ему дозволил сделать то, ради чего погибли Ежи и Марцевич, без чего его грешная душа и на небе не нашла б успокоения.

Отражая натиск княжеских заступников, Шептицкий так и не воспользовался последним пистолетом. Когда ударившие в грудь, живот и левое плечо вражеские пули бросили хорунжего на землю, он собрал остаток сил, закинул руку за спину и взвел курок.

33

Благостную для злодеев черную ночь сменило розовое утро, которое, видать, решило выступить на стороне добра. Наверное, поэтому изощренный разум подвел Казимежа, он совершил прежнюю ошибку.

Беспомощный вид израненного Гжегожа, его развороченный пулевой и сабельными ранами живот, почти оторванная близким выстрелом левая да нелепо вывернутая назад правая рука ввели князя в заблуждение, Вишневецкий вновь недооценил своего отважного врага. Фальшиво улыбаясь, он обратился к Шептицкому:

– Вот так встреча. Никак пан ротмистр ко мне в гости с того света пожаловать изволил, – и с укоризною добавил: – Что ж ты ночью, словно вор, с шайкою разбойников явился. Я гостям всегда рад, в особенности старым боевым товарищам. На тебя давно зла не держу, готов помочь, чем смогу.

Немного помолчав и убедившись, что умирающий узнал его, Казимир продолжил издевательство:

– Хотя, на этот раз тебе, похоже, сам господь не поможет. Вона, все нутро почти что наизнанку вывернуто, теперь уж непременно околеешь, как собака, под моим забором. Надо было скрываться столько лет, чтоб опять передо мною полудохлой падалью предстать. Помер лучше бы тогда на Дунае со славой от турецких ятаганов, имя предков благородных изменой не запятнав. А нынче кто ты есть? Мятежник подлый, да и только.

Не привыкший отступать от своих замыслов, Казимеж все-таки решил использовать Шептицкого для оговора Озорчука. Он, конечно, не надеялся, что Гжегож предаст друга – не такой он человек. Эту странную породу людей, для которых такие, в общем-то, пустые слова, как верность, совесть и честь, столь много значили, князь никогда не понимал и люто ненавидел. Однако приходилось довольствоваться тем, что есть. Главное сейчас – прилюдно объявить полковника изменником. Дальше видно будет, оговаривать всегда намного проще, чем оправдываться.

Все больше распаляясь, Вишневецкий, обращаясь уже не к Гжегожу, а окружавшим их рыцарям, стал вещать о своей преданности королю Стефану и о его неблагодарных подданных схизматах-литвинах.

Остановил лжеца Морожек. Выхватив из ножен саблю, Зигмунд, дрожа от ярости, попросил:

– Дозволь, светлейший, душу отвести, собственноручно изменника прикончить. Ведь это он, наверное, пана Мечислава удавил.

Пожелавший выслужиться, стражник сам не ожидал, в какой ужас повергнет повелителя известие о гибели дворецкого. На наперсника Казимежу, конечно, было наплевать – туда и дорога, неделей раньше или позже сдохнет, какая разница. Но ума большого не требовалось, чтоб догадаться – раз Мечислав мертв, значит, жива красавица Елена, знающая почти все о его преступлениях. Так вот кого столь яростно защищал первый рыцарь королевства, бравый ротмистр Шептицкий, или кто он там теперь.

Оборвав на полуслове свою напыщенную речь, Вишневецкий шагнул к хорунжему, наступив ему на превращенный в кровавое месиво живот, он прохрипел:

– Где ведьма? Куда она со своим отцом полковником сбежала? – и, уже срываясь на визг, завопил: – Говори, богом тебя заклинаю!

Пытка – дело, конечно, нужное, но пытать преступников пристало в застенке иль на площади, чтобы прочим неповадно было нарушать закон, но чтобы истязать на поле боя израненного врага – это как-то не по-воински.

Спасители Казимежа неодобрительно переглянулись, а раненый мадьяр, укоризненно покачав перевязанной головой – свою рану храбрый капитан получил как раз от Гжегожа – вскинул пистолет, чтоб избавить от мук достойного противника. Однако, угадав его намерения, Вишневецкий вырвал из рук венгра пистолет. Выпучив налившиеся кровью глаза, он заорал:

– Не смей, я сам!

Нанесенная злодеем боль придала сил умирающему. Приподнявшись, Шептицкий плюнул в Казимира кровавым сгустком и довольно внятно вымолвил: