Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)

Обе они не только знали о грантах Панина, но даже и участвовали в них, Маша проверяла выкладки Димы, когда он просил ее, чтобы быть уверенным в алгебраических преобразованиях, а Наталья запускала программки, написанные по Диминым алгоритмам Лешей у себя на работе, так как компьютер Димы был недостаточно мощным и зависал, когда от него требовали слишком много. Маша ничего не говорила Мише, так как очень редко с ним виделась, Света была не в курсе, так как считалась, что ей это не интересно, да и Наташе было приятно, что между нею и отцом существует какая-то, пусть и незначительная тайна, которую не знала дотошная младшая сестра, завладевшая сердцем Димы и сильно потеснившая оттуда Наташу, которая ревновала, сама себе в этом не признаваясь.

Своих родителей, Лиду и Толю, Наташа к сестре не ревновала никогда, может быть потому, что их было двое, может потому, что она считала их своими родителями, своими и Светиными и надо было делить их любовь и внимание между собой с неизбежностью. А Панин был ее личный отец, и должен был с прохладцей относиться к сестре, что он и делал первое время, пока они привыкали друг к дружке. А теперь Дима и Маша носились со Светой, как списанной торбой, думая в своей неопытности немолодых лишенных детей людей, что относятся к ней как к родной дочери, но обе они, и Светлана и Наталья знали точно, что к родным дочерям относятся гораздо жестче, а не балуют их так сильно, как это делали Маша с Димой.

И Наташка, случалось, злилась на сестру из-за внимания, которое оказывали ей приемные родители, а маленькая тайна между ею и родным отцом примиряло ее с ситуацией.

51

Дима работал. Он сидел за письменным столом и торопливо писал, небрежно сдвигая исписанные листы на край стола. Изредка один из листков, задетый локтем, белым голубем падал вниз, и Мурыська, спавшая на коленях Димы, лениво открывала глаза и краем глаза следила за падающим листом бумаги, а потом не шелохнувшись, снова закрывала их: стара она была для охоты на бумажными листами.

Безлунная зимняя ночь пустыми равнодушными глазами таращилась из окна на Панина, он иногда поднимал голову, смотрел на свое расплывчатое призрачное отражение в темных двойных стеклах окна, но не видел ни ночи ни своего отражения.

Тихо спала Маша, отвернувшись к стенке, укрывшись с головой одеялом, из веселой горки зеленого цветастого пододеяльника видна была босая нога да прядь рыжеватых волос лежала на подушке.

Разрозненные, непонятные, необъяснимые факты вдруг начали выстраиваться у Панина в стройное единое целое, и нужно было скорее, не сбившись с мысли, дойти до конца, все записать, и только потом лечь спать, так как на завтра можно было не достичь той ясности мысли, которая была сейчас, сию минуту, и которая так редко возникает среди забитых каждодневными бытовыми заботами будней.

Панин понимал, что его работа лишь небольшой кирпичик в огромном здании миропонимания, но без таких кирпичиков не было бы и самого здания, как не было бы и познания мира без таких вот творческих порывов, когда ученый чувствует себя как охотник, распутывающий на снегу хитроумные следы ускользающего зверя.

Увлекшись, Дима сделал резкое движение, и кошка упала с его колен.

Мурыська недовольно мяукнула, и приземлившись на четыре лапы, повернулась, чтобы запрыгнуть обратно, но подумав и посмотрев на хозяина, отвернулась и направилась в свой угол к теплому ящику, который служил ей постелью с тех пор, как в квартире поселилась Маша и изгнала кошку из кровати.

Кончик хвоста кошки изгибался и выписывал в воздухе латинские буквы S, что означало крайнюю степень обиды и гнева, но Дима этого не увидел.

Когда он поставил окончательную точку, было уже 4 часа утра. Он собрал листики в полу, сложил их в стопочку, посидел пару минут, а потом лег.

У него еще было три часа времени, чтобы поспать перед первым уроком.

52

Сказать для Машиного успокоения, что Тамара была из другой жизни было одно, но убедить себя, что чист перед женщиной, которая скрашивала твою жизнь в течение трех лет, дарила тебе любовь и ласки и ничего не требовала взамен, а если и требовала, то самую малость, чуть-чуть внимания и любви, розочку в день знакомства, коробку конфет на новый год и флакон духов на день рождения. Она была как-никак коллегой по работе, и работа эта, школа была вовсе не из другой жизни, а из этой самой, настоящей, каждодневной, в которой всегда была возможность столкнуться нос к носу и на крыльце и у ворот школы, и в коридоре, когда вдруг спускаешься вниз на первый этаж, где протекают занятия начальных классов, а навстречу поднимается Тамара с подружкой учительницей, поднимаются в буфет, и обе женщины отводят глаза в сторону, едва кивнув: одна с отчаянным выражением на лице, а другой с всё понимающим.

И Панин, решительно ненавидящий всяческие объяснения, и ухитрившийся исчезнуть из жизни первой жены без всяких объяснений, понял, что так длиться больше не может, и надо, наконец, собрав мужество, переговорить с Тамарой, сделать пусть маленький, но первый шаг навстречу хотя бы для того, чтобы Тамара не шарахалась от него каждый раз при случайной встрече.

Помимо твердого решения, что надо всё же объясниться, требовалась ещё понять, что говорить, а для этого необходимо было проанализировать их отношения с самого начала, и уяснить для себя, почему вместо тоски по утраченной любви, любви, требующей от него так мало, он испытывал чувство облегчения, когда они в первый, и как оказалось в последний раз серьезно поссорились?

Подловив момент, когда Тамара сидела за столиком в буфете одна, Дима решительно подошел к ней, поставил на стол два стакана чая и два пирожных корзиночка, Тамариных любимых.

Как только он подошел, Тамара вся напряглась, подобралась, и Дима испугался, что она сейчас вскочит и убежит или, того хуже, с ней случится истерика.

Но она взяла себя в руки, сменила выражение лица с обиженно-испуганного на равнодушно-спокойное, и когда Дима пододвинул к ней одно из пирожных, взяла его и начала с удовольствием есть

- Мне кажется, - Панин мялся, подбирал слова, - нам всё же необходимо объясниться.

- Нам? - переспросила Тамара с иронической интонацией. - Кому это нам? Никаких "мы" я тут не вижу.

- Хорошо, - торопливо сказал Дима, - пусть не тебе, пусть только мне это необходимо.

- Ладно, - Тамара удовлетворенно качнула головой, - уточнили, это нужно тебе. Давай, объясняйся.

Дима показалась, что она не ушла только потому, что ещё не доела пирожное.

Она ждала. Сидела рядом, слизывала крем с верхушки пирожного, и осторожно откусывала кончик засушенного теста. Дима поднял глаза, глянул на нее и увидел все тоже, привычное: мягкий женственный изгиб тонкой шеи, пушистые волосы, выбившиеся из прически и колечками упавшие на шею, на одно щеку и лоб, зеленые глаза, особенно красивые при дневном освещение, низкий вырез терракотового цвета платья, оттеняющего молочно белую кожу: Тамара была великолепным произведением, достойным кисти старых мастеров. Дима почувствовал, что она волнует его с прежней силой, опустил глаза и замолчал, совершенно сбившись с мысли.

Тамара мгновенно поняла его волнение, и ничем не выдавая своего торжества, всё так же сладострастно ела пирожное, может быть теперь чуть медленнее, чтобы продлить удовольствие от еды и от смущения бывшего любовника, который сначала её бросил, а теперь чуть не стонет от страсти, просто сидя рядом.

- У нас с тобой были свободные, не связанные никакими обязательствами отношения.

- Разве были? Что-то не припомню, - съязвила Тома.

- В этом-то, как потом, оказалось, всё и дело. В свободе. Я не посвящал тебя в события моей жизни, а ты в события своей.

- Разве я не посвящала? О каких таких событиях в своей жизни я тебе не рассказала?