По ту сторону грусти (СИ)

- Мне кажется, ты мой ангел. Наверное, хранитель.

И Алеся ожидаемо прыснула - так же, как при словах о её доброте.

- Что угодно, только не это. Хотя я польщена.

Чай оказался долгим. Они то и дело подливали из фарфорового чайничка, говорили, говорили.

- Как ты впервые узнала город?

Она задумалась: тщательно и скорбно, как человек, склонный к многословию и пытающийся урезать свой рассказ максимально безболезненно. Хотя ведь всё равно по живому, что уж тут врать.

- Я имела предубеждение. И почти что не хотела ехать.

- Почему?

- Знаешь, Вильнюс у нас считался прибежищем...

Она хотела сказать "хипстеров". Вместо этого произнесла:

- ...претенциозных, довольно бессодержательных, напоказ диссидентствующих бонвиванов. Фух. Как-то так.

- А-а, - понимающе протянул Юрий Владимирович.

- Знаешь, у нас это считалось максимально доступной Европой.

...А разве в СССР не было так же? Стоп. А разве Беларусь - не нарядная моделька Советского Союза?

- И вот странно, вроде я и сама к ним принадлежала, но вроде чуждалась. Никогда не была членом тусовки. Салона. Компании. Может, поэтому? Плюс ещё предубеждение, в итоге - "этот Вильнюс". Но той зимой мне очень хотелось вырваться, понимаешь, я ошалела от этой работы на производстве, я ненавидела весь мир, свою жизнь, я мечтала сбежать - и, хотя жалела денег, пустилась наутёк... Это было ещё до эмиграции, кстати.

Он может и не понимать. Скорее всего, - нет. Посмотри правде в глаза, Леся, вы люди разных поколений, более того, эпох, ему смешны твои экзистенциальные интеллигентские заморочки, для человека, воевавшего в Карелии, твои комплексы - шелуха, достойная презрения...

Но он почему-то слушал, и саркастически не переспрашивал.

- Казались волшебными даже обшарпанные желтоватые дома возле ж/д, когда подъезжали, даже дровяные сараи. И ещё какой-то мужик, который тащил груду хвороста на санках - сцена практически из книги сказок, так мне почему-то показалось. И ещё холмы. Знаешь, моя родина совсем плоская, ровная, как блин, из примечательного только леса и болота. Многие этнографы говорят, что потому у нас и характер такой, вялый и печальный.

- Ну, я бы не сказал, что ты такая.

- Просто я психованная и вечно возмущаюсь, и периодически подымаю бунт на корабле. Так-то мы просто тихие и забитые. Просто такую породу, как моя, давно уже вывели... Ну да ладно, о чём это я? Раньше я уже путешествовала в одиночку, но в этот раз у меня было какое-то особенно сильное - предвкушение, что ли? И ощущение свободного плавания. Что-то должно было решиться.

Алеся глубоко вдохнула и взъерошила густое облачко своих тонких волос. Она часто так делала, когда её переполняли мысли.

- Решилось? - тактично переспросил Юрий Владимирович.

- Тогда мне казалось, что да - а теперь я в этом уверена. Вокзал тут рядом, такой маленький, провинциально-игрушечный. И прямо с него я нырнула в легендарный центр, сначала по улице Соду, иначе, Садовой...

Она на миг замолчала и задумалась. Кадры старой хроники мелькали перед глазами: да, действительно старой - хотя тут же накрывало чувство, что поездка состоялась месяц назад - ну, ладно уж, "этой зимой". Может, от хорошей памяти - это чувство падения, возникающее у человека при осознании, как бежит время, а он стареет? Так ярки воспоминания, а оказалось, много воды утекло с тех пор. Тогда и переживаешь потрясение: "Да как же так?" Алеся снова выпала в ветреный белый день седьмого января. Она раньше бывала в Европе, и в Италии, и в Германии, кусочек Франции успела прихватить, в их мире типичная маленькая буржуазка, но Вильнюс как-то особенно отзывался в сердце. А вот некоторые её знакомые, впервые очутившиеся в Прибалтике за годы житья безвыездно - испытывали стресс. Ей было больно за них - и за державу обидно.

- В отель я не поехала, вещи оставила в камере хранения. Может, поэтому меня охватила какая-то бесприютность. А знаешь, вся моя поездка была такая. Одна и никому, слава Богу, не нужная, да в незнакомом городе, какая благодать! У меня ещё был маленький одноместный номер - в мансарде, представляешь? Как у настоящего, хрестоматийного художника. А за окном белые крыши и ажурные ветви. И костёл Святой Анны был тогда густо-тёмный на фоне белого снега, и ветви ещё эти - всё как на картине Брейгеля...

- Наверное, красиво было, вот бы и мне на это взглянуть... О, да ведь у тебя, наверное, есть фото!

- Есть! А с фотографиями вышла целая эпопея. Мороз же был дикий, минус двадцать или того больше, но фоткала я всё равно самоотверженно, как на поле боя - как у меня тогда руки не отвалились, сама не знаю! В перчатках-то невозможно. А запечатлеть хотелось всё, ты же сам видишь, тут на каждом углу чудеса. Вот я и бродила, как неприкаянная, иногда только в магазинчики забивалась погреться. А ещё тут невозможно заблудиться: если знаешь приблизительную диспозицию, всё равно выйдешь, куда надо. Ну, или хотя бы к центру, к Кафедральной площади и башне Гедимина. В собор я заходила, а вот на башню не поднималась. Представляешь, вот вообще не хотелось.

- А мне хочется.

Алеся воззрилась на Андропова с изумлением. На лице её сменилось несколько оттенков эмоций, и наконец она произнесла с убийственно-дипломатичной формулировкой:

- Ты уверен?

Юрий Владимирович с некоторым раздражением, даже слегка покраснев, отчеканил:

- Более, чем.

Алеся снова вздохнула и пожала плечами, и только и ответила:

- Ну, смотри.

Хорошо, что не прибавила унизительное "мне". Всё тот же вопрос про шапку. И добровольца. Нет, ну вот нельзя на неё злиться, если вспоминаешь эту дурацкую шутку своего же сочинения.

С высоты город показался игрушечным. Вроде бы ожидаемо - но всё равно пленительно. И, странное дело, внизу расположение узких улочек казалось подчинённым чисто средневековому, не сразу уловимому порядку, столь отличному от американской геометрии двадцатого века, где вместо названий номера, а вместо изгибов прямые углы. А вот с высоты город казался кропотливо сделанным макетом, любовным творением швейцарского мастера: "ничего слишком", тёплые черепичные крыши равномерно разбавлены свежей, светящейся зеленью, тут и там на почти равном расстоянии маковки храмов, непохожие друг на друга, но ведущие молчаливую перекличку. А скоро она из символа станет явью, когда начнут звонить к вечерней службе.

Алеся стояла спиной, у самого ограждения, устремив глаза вдаль, в собранной пружинистой позе, словно собиралась взять разгон и взмыть, и пролететь над Вильней на бреющем полёте - она очень напоминала сокола или пустельгу.

Андропов не выдержал: неслышно подошёл к ней и приобнял сзади. Алеся вздрогнула, но не отстранилась, а чуть запрокинула голову, прижимаясь теснее. Они оба понимали, как непозволительно осмелели и не разрешали себе лишнего движения, но с тайной радостью усваивали новое друг о друге. Какая она высокая, тонкая, но не хрупкая, а крепкая и постоянно напряжённая, какой у него пружинисто-мягкий живот, и тёплое дыхание, и движения рук деликатные, но властные - факты известные, но до сих пор в большой мере умозрительные.

- Ну вот, а тебе не хотелось сюда идти, - укоризненно прошептал он ей на ухо.

- Просто я иногда ленивая, - промурчала Алеся. - К тому же на каблуках, хоть и удобных, по башням обычно не лазят!

- Устала?

- Нет! - категорично заявила она. - Ничуточки не устала. Мы ведь просто обязаны пройтись ещё по городу, тут столько всего.

Теперь этот императив был оправдан: солнечные лучи разливались по кучерявым кронам и белым нарядным стенам цветочно-липовым мёдом, а небо у горизонта истомно посветлело, чтобы вскоре уже потихоньку наливаться перламутром и тонкой позолотой. Полёт птиц и то будто замедлился. В несмелом дуновении ветерка читался уже первый намёк на прохладу. Однако внизу, на улицах, жизнь начинала бурлить с новой силой.

Они бегло осмотрели дворец великих князей, прогулялись по площади, и Андропов заметил, что колокольня Кафедрального собора больше напоминает маяк - но ведь и храмы сравнивают с кораблём довольно часто.