По ту сторону грусти (СИ)

- Крепкое у тебя зелье.

Он поставил на тумбочку пустую чашку.

- Ещё бы, но зато эффект какой.

Она многозначительно подняла палец. Немело усмехнулась, нарочито поводя бровями.

Им обоим было до сих пор неловко, и стеснение это лишь постепенно рассеивалось в воздухе, в словах и взглядах, но на самом деле - переступили порог, всё было вроде бы так же, но, кажется - по-другому. Так бывает, когда снимают кино: словно другая плёнка или фильтр...

- Я надеюсь, он быстрый, этот эффект?

- Ну...

- Хорошо, полчаса. Максимум час, - с неожиданным упрямством, хотя и спокойно, заявил Андропов. - Но я хочу в город. Мы же видели очень мало, а вдруг у меня не получится потом сюда попасть?

Она вздрогнула: вот оно.

Боязнь не успеть.

Нет, к чёрту: это фраза без задней мысли.

А ей разве самой не беспокойно? Да с самого утра только и думает: только бы ладнее сочинить этот день, густо, красиво вписать в него самое лучшее.

Пока - не вышло. Пока у неё начинают дрожать коленки при воспоминании... Нет. Несчастья бояться - по Вильне не гулять. Тем более, она вполне неплохо справилась. Тем более, сейчас подействует зелье и наведённая формула.

Ему действительно казалось, что от утра отделяла их какая-то невидимая черта. То, что за ней, казалось полнее, богаче всего - грех упустить. Нельзя.

- Да, мы пойдём. Через полчасика.

Он закрыл глаза, но изо всех сил собрался, чтоб не дремать: понимал, чем это чревато. Восточные монахи практикуют медитацию, концентрируясь на одном предмете - он сосредоточился на приглушённом тиканье часов. Но потом с опущенными веками представил себе всю комнату. Поразительно знакомое по форме кресло, у него на даче такое же. Люстра из бумаги, напоминающая геометрически ощеренный зефир в вафельной обсыпке. Нежно-салатовые полосатые обои. На стене картинка - простенькая, но только на первый взгляд: на деревенском столе в кувшине - пышный букет из палисадника, два наливных, ещё даже не обтёртых яблока, кружка, блюдце, а там молоко, и тут же - серое гибкое тельце, любопытные глазки-бусинки и высунутый раздвоенный язык: домашний уж. Вот казалось бы...

Пришло на ум название сказки, может, он даже дочке Ирочке её читал когда-то на ночь. Такие чтения бывали редкими, он слишком поздно приезжал с работы. Но ей ведь так нравилось: замирала под одеялом и слушала, слушала его голос. Теперь-то странно, он тогда ещё не сделал операцию и говорил гнусаво в нос, с псевдофранцузским произношением. А ей нравилось. Тембр и интонация дивным образом сплетались с сюжетом и завораживали, и ещё она ведь музыку всегда очень любила, выпрашивала пластинки - "Ну купи что-нибудь новенькое!" - или те, что имелись в доме, всё "поставь" да "поставь"... Так к чему это он. Ах да, сказка такая была - "Эгле, королева ужей". Юрий Владимирович очень многое помнил, сам иногда удивлялся, что завалялось на дальних полках памяти.

Робкое поглаживание по плечу. Ей явно нравится на ощупь его рубашка: не похожа на рукодельницу, но почему-то разбирается в тканях. Ах да, говорила, что рисует на шёлке - необычно, надо подробнее расспросить.

Да, невзначай всё вспоминается. Даже то, что вот так, трогая его за плечо, мама будила в школу.

Ох, ну только не это! Только не картины эти сочинённые. Да пропади всё пропадом, разве может он это помнить?! Правда, вымысел, забвение слились воедино, ну и хорошо, и ладно, иногда только горько, особенно круто замешивались - как после домогательств той парткомовской бабы Капустиной... фамилия-то какая, а? Сама она напоминала штампованную, цельнолитую красотку из кинематографа, в красном платке и с чугунными косами. Видишь ли, ей казалось, что идейной чистоты недостаточно, должна быть ещё и кровная. Ну не фашистка ли?! Да настоящие фашисты и то благороднее! Вон Алеся сидит.

Ой.

От нелепого смятения он открыл глаза.

- Ну что? Как ты себя чувствуешь? Мы идём?

Она очень стеснялась того, как недавно испугалась и плакала, того, как кинулась жалеть его. И поэтому голос её прозвучал даже слишком строго. Так, будто спрашивала: "Ты покушал? Ты надел шапку? Ты сделал уроки? Ты записался добровольцем?". Последнее его рассмешило.

- Нет, ну я спрашиваю, а он смеётся. Ну и ладно. Значит, всё хорошо.

За её деланным ворчанием проглядывало лёгкое раздражение самолюбивого человека и плохо скрываемая радость.

Улицы казались другими. Изменились краски; до вечера было ещё далеко, но не было уже той свежей световой прохлады, незавершённости талантливого эскиза. Все цвета и формы - созрели и оделись невесомым золотом.

Дышалось привольнее. Тело казалось легче, всё - не так ощутительно, ноги несли сами.

Алеся отметила, что у Андропова тяжеловесная грация военного корабля. В Виленских переулках двигался он, как во фьордах - тривиальное уже сравнение, но что, если точное.

Она показала ему несколько рисунков и статуй в необычных местах, так, что они не были заметны с первого взгляда - и именно поэтому казались живыми: гораздо живее тех памятников и скульптур, что выставляются на общее обозрение. Обратила внимание на пару интересных вывесок, рассказала, что зимой там и тут были "вязаные" деревья - на них надели разноцветные полосатые чехлы (они ведь тоже живые, тоже зябнут!), потом хотела показать какую-то "сказочную" дверь, но огорчилась, не обнаружив её. Со вздохом развела руками и объяснила, что здесь довольно быстро всё меняется - впрочем, от города-сна этого можно ожидать, и если самые крупные достопримечательности, такие, как дворцы, гора Трёх Крестов, соборы и реки, ещё держатся на своих местах как опорные точки, то что-то более мелкое, не такое значительное, вполне может появиться из ниоткуда и в никуда исчезнуть.

- Кстати, о достопримечательностях... - воскликнула она и потянула за собой по очередной тесной улочке, схватив за руку. Ладошка у неё была маленькая, но крепкая и даже в тёплую погоду чуть прохладная.

Костёл Святой Анны вблизи поразил его. Так же как она, Юрий Владимирович не восхищался бурно, не делал жестов - "бьютифул!" - он, наоборот, застывал, а говорить начинал потом, негромко, но горячо...

Он стоял недвижно, и губы сложились жёстко, как у воина, вглядывался, как снайпер. И сказал:

- Этот костёл - из крови.

Она вздрогнула.

- Вот посмотри, это тот же оттенок. А может, сердце. А может, даже другой орган или все они, вместе взятые. Но это плоть, сгущённая из духа, с его изяществом и своим - цветом. Наверное, оскорбительное сравнение, может, высокомерие к Западу это вечное, ну ты же знаешь, о чём я... А вот - ничуть. Это символ того, без чего нельзя, это то, без чего - не жить. И он в лучах светится, как... вот давай, подними руки к солнцу - видишь?

Она замерла и почти не дышала. И рук не видела, хотя подняла их послушно. Это - говорит коммунист?!

Но ведь в одной из речей он в связке с русской культурой упоминал христианские ценности, чему дивиться - и всё равно до дрожи: насколько же он больше. Больше рамки официального портрета.

Но ведь разве коммунизм не родился из православия так же, как супрематизм - из иконы?.. Стоп, её уже куда-то не туда заносит.

Мысли атаковали слишком буйно, и он, погладив по руке, спросил её, почему она так долго молчит. Она не отшучивалась и честно призналась: "Я думаю". Минуты через полторы заявила, будто для расшифровки:

- Думаю, что нам стоит поесть.

Это было мнение, а не рассуждение, но он с ним легко согласился.

Его лёгкая бледность казалась благородной, одежда почти не помялась, отсутствие галстука (свернулся змейкой у неё в сумочке) сходило за элегантную небрежность. Вид был самый что ни на есть богемный А географически место так и напрашивалось - и Алеся отвела его в Заречную Республику, иначе говоря, Ужупис: обитель творческих личностей, райский уголок с ободранными зданиями, волшебный, залихватски-бедный, весёлый мирок.