Аляска (СИ)

Как-то я запела при нем карнавальную песенку на португальском языке. Когда-то мы с Моникой разучили ее и даже исполнили дуэтом на приеме в посольстве Бразилии. Дэвид восхитился и захлопал в ладоши:

- You have such a lovely voice! Sing something else! (Какой у тебя чудесный голос! Спой еще что-нибудь!)

Хотя в английском и нет различия между 'ты' и 'вы', мы за короткое время сблизились настолько, что 'уоu' для нас означало не что иное как 'ты'.

Я спела ему несколько английских песенок, которые мы разучивали в школе. Потом - суперпопулярные тогда битловские 'Girl' и 'Yesterday'. Его восторгам не было предела. С тех пор он чуть ли не каждую встречу просил меня петь.

Однажды в выходные мы поехали в Ясную Поляну. Дэвид задумал добраться туда на такси. Я возражала.

- This is Tula region! (Это Тульская область!) - возмущалась я. - Two hundred kilometers away from Moscow! You will spend a lot of money! (Двести километров от Москвы! Ты потратишь огромные деньги!)

- I can't take you there by train! (Я не могу вести тебя туда на электричке!) - горячился он в ответ. - Your comfort is more expensive! It is actually priceless! (Твой комфорт стоит дороже! Он вообще бесценен!)

Одним словом, Дэвид взял такси на весь день. Пока мы гуляли по родовой усадьбе Толстого, машина ждала нас у ворот.

Дэвид Барбер был, конечно, состоятельным человеком. И, как всякий бизнесмен, цену деньгам знал. Только вот когда дело касалось Моники, напрочь забывал о своей рачительности!

Он предупреждал каждое мое желание. Я купалась в лучах его внимания. Мне было с ним легко. А еще - я прониклась к Дэвиду доверием. Он не позволял себе проявлять мужскую страсть, хотя и не мог ее скрыть: она полыхала во взгляде. Однажды он отдал ей дань: крепко обнял меня, его рука скользнула вдоль моей спины ниже талии. Но я резко высвободилась и твердо сказала: 'Не позволяй себе этого!' Он страшно смутился... С тех пор самая смелая его ласка ограничивалась нежным объятием и легким прикосновением губ к моей щеке.

Мишка Ефремов снова звал меня в валютный бар, но я отказалась. Дэвид Барбер задал такой уровень отношений, на фоне которых ухаживания подвыпивших иностранцев выглядели пошлой игрой. Я больше не желала ловить на себе их похотливые взгляды.

- Ну да, понимаю, - вздохнул Мишка. - Если бы меня какая-нибудь иностранка по ресторанам каждый вечер водила, я бы тоже в осадок выпал.

- Ефремов, если ты на ресторанах умом двинулся, то на других не кивай! - резко ответила я. - Мне интересно было Монику играть, а не в ресторанах сидеть! А теперь интересно с Дэвидом общаться! Если ты не понял, какой он человек, то... В общем, заткнись лучше!

Я здорово тогда на него разозлилась.

- Ладно, Оль, - примирительно сказал он. - Извини. - И с критичным недовольством посмотрел на проходивших мимо стайку старшеклассниц. - Придется теперь новую актрису искать...

Дэвид часто бывал в разъездах. Перед каждым расставанием он выглядел несчастным:

- Monica, I'll be back in a month! I have to go to Hungary, Czechoslovakia, Poland. I will miss you so much! (Моника, я вернусь только через месяц! Мне нужно съездить в Венгрию, Чехословакию, Польшу. Я буду так сильно скучать!)

Я подозревала, что раньше он из своих путешествий возвращался в Нью-Йорк. Теперь - в Москву, к Монике. Дела в своей фирме улаживал по телефону, иногда на неделю летал в Америку.

Из каждой своей поездки он присылал мне открытки с видами городов, в которых останавливался. Мы договорились, что он будет писать на адрес Оли Платоновой.

- There is no need to disturb the security service of the Embassy (Не нужно тревожить посольскую службу безопасности), - обосновала я это решение.

Кстати, под тем же предлогом я запретила ему провожать меня после свиданий до посольства. Он останавливал такси в начале улицы Герцена, а оттуда до моего дома было рукой подать. В целях 'конспирации' он не имел права и звонить Монике по телефону. Мы с Дэвидом договаривались о каждом следующем свидании при встрече. Или он писал мне из командировки, когда приедет и где будет ждать.

На открытках он всегда с трогательной аккуратностью указывал: 'For Monica (Для Моники)'. Начинал свои послания с краткого извещения: 'Дорогая, у меня все в порядке'. А потом длинно объяснял, с каким нетерпением ждет нашей встречи, как без меня тоскует. На открытке обычно был указан обратный адрес. Я заходила в здание Центрального телеграфа на улице Горького, покупала там марки для оплаты международных почтовых отправлений и отвечала Дэвиду ласковым письмом. Подписывалась словами: 'Твоя Моника'.

Однажды от него пришла такая весточка: 'Monica, my plans have changed, I'm leaving for Brazil! Don't you expect in the next few days to visit Sao Paulo? We could meet up! You'd treat me to a real Brazilian coffee and cachaça! Do you remember your promise?' ('Моника, мои планы изменились, я лечу в Бразилию! Ты не планируешь в ближайшие дни побывать в Сан-Паулу? Мы могли бы встретиться! Ты бы угостила меня настоящим бразильским кофе и кашасой! Помнишь своё обещание?'

Моника в Бразилию лететь не собиралась...

Я ценила наши отношения. И подогревала чувства Дэвида ровным и мягким приятием. Мне нравились наши встречи-расставания и переписка. Это было очень похоже на красивую историю любви капитана Татаринова к своей жене из знаменитого фильма 'Два капитана'. 'Друг мой! Дорогая моя, родная Машенька!.. Мы увидимся, и все будет хорошо...' Какая девчонка в моем возрасте отказалась бы поиграть в такую любовь?! Но ведь я только играла, а Дэвид, похоже, испытывал ко мне искреннее сердечное влечение...

С другой стороны, его нельзя было назвать 'юношей бледным со взором горящим'. Он был зрелым мужчиной, предприимчивым и практичным. Я не питала иллюзий по поводу его физической преданности Монике. Он не мог отказывать себе в радостях интимной жизни ради высокого чувства. Слишком сильно в нем было мужское начало. Наверняка видный американец имел любовниц в самых разных странах. Скорей всего, думала я, это и давало ему возможность сдерживать свою пылкую страсть к Монике.

Но в его искренности по отношению ко мне я нисколько не сомневалась. Данте Алигьери пронес возвышенную платоническую любовь к своей Беатриче через всю жизнь. И это высокое чувство никак не исказила страсть, что он испытывал к другим женщинам.

Проходил месяц за месяцем. Наступила весна. Наши отношения внешне оставались прежними. Поездки и прогулки по Москве, походы в вечерние рестораны, нежный взгляд Дэвида Барбера, его трепетная забота о Монике... Потом он уезжал. Через несколько недель возвращался, и наши встречи возобновлялись.

Да, внешне все оставалось на своих местах. Но я видела: Дэвиду становилось все труднее переживать наши расставания - будь то разлука на месяц или всего на один день. Его пылкость и счастливое возбуждение при встречах уступили место глубоким, проникновенным переживаниям. Теперь он не осыпал мои руки поцелуями. Он приникал к ним губами и не отпускал до тех пор, пока я тихо не окликала его: 'My viking... (Мой викинг...)' Со временем я стала так его называть. Ему это нравилось.

Он ничего не объяснял. Но я понимала: его чувство ко мне получило развитие, которого он никак не ждал. Влюбленность обратилась в любовь. Он уже не мог жить так, как прежде.

Я чувствовала: в его душе кипит напряженная внутренняя работа.

Это должно было каким-то образом разрешиться.

Я со страхом ждала его объяснений. Меня полностью устраивала платоническая любовь Дэвида Барбера. Большего я не хотела. Да и к чему могло привести его признание в любви? К интимной близости? Но однажды я раз и навсегда разобралась со своей проснувшейся чувственностью. Девушка Оля тогда решила: 'Либо все, либо ничего!' А моя симпатия к Дэвиду Барберу никак не отвечала этому категорическому 'все'. В моем сердце не было любви...

Дэвид поступил так, как я не ожидала.

Это положило конец нашим отношениям.

***