Олени

За несколько дней в городке мы обошли его по всем возможным прогулочным маршрутам — на северо-восток, вверх по течению речки, которая уходила в зеленые тоннели прохладных лесов; на запад, через сады и поля, к монастырю. И почти всегда мы приходили на холм, возвышавшийся над городком с севера, он казался прелюдией к мощной, огромной горе, поднимавшейся за ним.

Незаметно для себя, в этот предвечерний час я направился именно туда.

От мощеной камнем площади перед церковью, перерезанной речкой с быстрой, чистой водой, которая ручьями расходилась по всем улицам и дворам, между нависающими друг над другом домами начинались крутые каменные ступени, ведущие на вершину холма. Он представлял из себя небольшое ровное плато, оформленное в виде городского парка, в середине которого высилась заброшенная часовня. Маленький парк одичал — природа явно не допускала вмешательства человеческих рук, а за поляной, к северу, начинался густой сосновый бор, который сбегал вниз, к городку, словно протягивая к нему руки.

Холм возвышался над городком, который отсюда весь был виден, как на ладони. Можно было разглядеть, как по улицам ходят люди, как во дворах (внизу они были закрыты от людских взоров высокими каменными оградами) дымят котлы, в которых готовят запасы на зиму. А вокруг них копошатся маленькие фигурки людей. К югу простирались бесконечные поля, лишь у самого горизонта обрамленные уже исчезающими в сумерках силуэтами гор.

Если обернуться назад, то можно было увидеть стену уходящей вверх огромной горы, сейчас, в эти вечерние минуты, озаренной волшебными красками заката, более резко, рельефно очерченной и приблизившейся к тебе почти вплотную в своей огромности, но совсем неразличимой днем, в трепещущем от зноя мареве, как бы «отодвигавшем» ее назад.

Это было странное место — место встречи (или, точнее, ничья земля) между маленьким, затерявшимся в долине уютно расположившимся там миром людей и огромным миром природы.

И в центре этой ничьей земли, нависая над человеческим миром и склонившись перед миром космическим, стояла маленькая заброшенная часовня. Местные энтузиасты подновили ее, она светилась своими белыми стенами, и когда приезжий человек видел ее издали, она казалась ему гордым символом этого городка. Но, очевидно, недостаток средств или ориентальская лень помешали энтузиастам довести свое начинание до конца (как, в общем-то, всегда и бывает в этой стране), и обновленная постройка оказалась незавершенной: окна и двери зияли пустотами, внутри валялись остатки стройматериалов, а местная ребятня уже приспособила недостроенное здание под свои обычные пакости, и на побеленных стенах вместо фресок и икон виднелись пламенные объяснения в любви и полные грязной мерзости признания и угрозы.

Я стоял на самом краешке этого templum и, словно от перил балкона, созданного Богом, смотрел на человеческий муравейник, приютившийся в долине между краснеющими крышами, зелеными садами и бескрайними полями на юге, уже погрузившимися в легкий сумрак этого закатного часа.

Был слышен звон колокольчиков возвращающегося домой стада, с равнины тянуло теплом — земля в своем вечернем вздохе отдавала весь поглощенный за день жар. А за моей спиной, с гор, подступала вечерняя прохлада.

Я стоял на этой ничьей земле, между двумя мирами, которые как будто встречались сейчас — вокруг меня и во мне. Внизу был виден тихий дом и тихий, утонувший в траве и деревьях тенистый двор, приютивший нас на эти несколько дней.

Впервые за эти месяцы вместе с Еленой, я почувствовал себя абсолютно одиноким, и во мне прозвучали давно полюбившиеся строки об одиноком человеке, стоящем в самом сердце земли и внезапно пронизанном таким же одиноким закатным лучом солнца.

И вдруг я увидел этот закатный луч — он действительно пронзил меня своим зеленым светом.

Я что-то читал или слышал об этом «зеленом луче», но никогда до сих пор не различал его среди множества оттенков цвета, окрашивающих небо в разное время дня, но более всего — в час заката.

А может быть, это был не луч, а какой-то высокий и далекий звук, но не звон овечьих колокольчиков — он пришел как бы из бескрайних просторов вселенной и сразу раскрыл всю необъятность этого пространства. Я вдруг почувствовал, как качнулась земля, уходя из-под ног, ощутил головокружение и странную дрожь, словно в мою душу ворвались космические вихри, какие-то величественные и могучие силы, от которых нас не сможет защитить даже наша любовь.

Когда я спустился вниз, солнце уже зашло, и наш двор тонул в сумерках наступающего летнего вечера. Елена накрыла чистой, только что выстиранной и поглаженной скатертью стол под вязом, где мы обычно обедали. Как на торжество, расставила тарелки и разложила приборы вокруг зажженной свечи в старинном бронзовом подсвечнике, а когда мы сели, принесла охлажденную бутылку белого вина.

Был чудесный вечер, луна снова светила нам своим призрачным светом, но ее светлый диск с правой стороны уже начал потихоньку сжиматься, полнолуние завершалось.

После ужина мы пошли напоследок прогуляться по городку, который в молочно-белом свете луны казался пустынной декорацией.

Кое-где в окнах мерцали голубоватые огни телевизоров — люди спасались от скуки. В тишине была слышна только довольно громкая для засыпающего городка музыка оркестра в ресторане.

Вернувшись, снова сели за стол.

— Хочешь кофе? — спросила Елена, она знала, что я из тех немногих, кто пьет кофе и по вечерам. Вскоре вернулась и принесла вместе с кофе две чашечки, бутылку коньяка и какой-то конверт. Он был адресован нам, но я его раньше не видел. Елена нашла его в кухне — это дядя Митко оставил его рядом с бутылкой старого коньяка, который он держал для «особых случаев», а сейчас предлагал нам распить эту бутылку в последний наш вечер здесь.

Мы чокнулись, и хрустальный звон, подрожав в воздухе, растаял в темных углах двора. И снова — тишина, наступившая после очередного исступления оркестра, слышного даже здесь, издалека, но очень четко, в тихом ночном покое. В ветках вяза тревожно отозвалась птица, потом снова наступила тишина, и опять — звуки далекой музыки: крикливая певица пыталась перекричать мелодию старомодного шлягера. И странно, но тихое счастье в моей душе смирилось с пошлой трехтактовой мелодией жизни.

Утром мы встали рано, снова был прозрачный и солнечный день, но уже чувствовалась более резкая и совсем не летняя прохлада. А перед отъездом мы, как и договаривались, зашли в церковь.

Небольшое старое здание, построенное два века тому назад, стояло за высокой каменной оградой во дворе, полном цветов, деревьев и кустов. Мы вошли в полутемное помещение, пахнущее ладаном и базиликом. Перед старинным, украшенным великолепной деревянной резьбой алтарем горело несколько свечей.

В церкви никого не было, поэтому я подошел к столику, на котором лежали маленькие связки серых, желтоватых и коричневых свечей, положив деньги, взял две восковые палочки и протянул одну Елене.

Подойдя к алтарю, мы зажгли свои свечи и закрепили их в большом подсвечнике, потом немного отошли и перекрестились.

Я почувствовал в своей руке руку Елены, и между нами возникла какая-то благоговейная нежность, так непохожая на наши прежние ласки. Снова наши души охватил священный трепет, который я почувствовал вчера вечером, но сейчас в нем было и нечто иное — обет.

Мы живем в атеистическую эпоху, и я никогда не задумывался о Боге (совсем непонятное слово, обозначающее то, что мы не в силах выразить).

Большинство церквей, которые мы посещали в разных концах Европы, я воспринимал, скорее, как художественные достопримечательности, хотя всегда ощущал и атмосферу святости, исходящей от них.

Были ли мои родители религиозными? Мама, а с ней и я, всегда, в каждой церкви, зажигали свечи и крестились. Отец тоже зажигал свечу, но не крестился. Но и не отпускал ехидных шуток в мамин адрес, которую всегда подкалывал за ее «искусствоведческий снобизм». Думаю, он не крестился, потому что вообще не любил ничего «показного». Дед с бабушкой были верующие, но не воцерковленные, те немногие религиозные праздники, которые они отмечали, проходили как тихие семейные торжества. Может быть, само атеистическое время диктовало им эту сдержанность.