Олени

Ясна, конечно, хотя все по-прежнему (даже более активно) умирали со страху и притворялись, что согласны с новыми правилами игры, которые остались прежними, но сейчас усердно демонстрировали плюрализм и занимались болтовней уже в рамках нового политического дискурса, как называют эту новую демагогию только что оперившиеся политологи. Убрали лишь несколько марионеток с авансцены, но бандиты за их спиной остались прежними, даже не особенно скрываясь при этом. Поэтому я не только не участвовал в этих игрищах (подобная деятельность противна моей натуре в любых обстоятельствах, а уж тем более — в сегодняшних), но мне было неприятно и смотреть на все это. К тому же я был слишком поглощен своей любовью. Впрочем, для некоторых исследователей социальной патологии эта картинка представляла бы определенный интерес.

До конца августа мы оставались в этом далеком маленьком селе на северном побережье. Здесь и вообще-то было немного людей, а уж когда они разбредались по редким песчаным пляжам, скрывавшимся под обрывистым скалистым берегом, то казалось, что вокруг — пустыня, и ты — один на самом краю света. Изгнанник, почти Овидий.

Но мы с Еленой не были изгнанниками, никто нас ниоткуда не изгонял, просто мы были погружены в себя, утратив представление о центре и периферии пространства, как и о времени. Даже сейчас, в моих воспоминаниях, его последовательность явно нарушена, оно как бы состоит из отдельных (не скажу — счастливых, хотя все они были именно такими, но память сохранила лишь некоторые) мгновений, которые всплывают в памяти в беспорядке, но удивительно ясно, подчиняясь не логике времени, а чувственной логике образов.

Странно, но последнее (если слово «последнее» имеет какой-то смысл в условиях разрушенного представления о времени) мое воспоминание того лета на море — не о самом море, а об одном закате на берегу, на равнине.

Может быть, потому, что узкая песчаная полоска заканчивалась на западе обрывистым скалистым берегом и солнце здесь уходило намного раньше, мы не оставались на пляже, когда солнце пряталось за этот высокий берег, а карабкались вверх, на прибрежное плато. По едва заметной тропинке в перегоревшей уже траве мы доходили до крайнего домика поселка, в котором жили, бросали как попало свои пляжные вещички и, даже не приняв душа, отправлялись на равнину — вслед за уходящим, но еще не зашедшим солнцем.

Эта равнина больше напоминала пустыню, чем поле, хотя вдали и виднелись обрабатываемые участки земли. Мы шли напрямик, без дороги, по высохшей траве, в которой то здесь, то там попадались колючки, растрепанные верхушки сухих кустов и даже одиноко растущие стебли подсолнуха. Чем ниже солнце склонялось к далекому горизонту (такого далекого горизонта я не встречал нигде), тем ярче становились краски кроваво-оранжевого заката, а небо приобретало странные, призрачные — от фиолетового до зеленоватого — оттенки цвета. Воздух был сухим и даже вкусным, как будто откуда-то издалека невидимые ветры приносили запах жита и другие приятные ароматы. Иногда мы садились на землю и смотрели на эту неописуемую красоту, потом снова шли по степи в никуда — к солнцу, сползающему за горизонт.

В тот раз, когда далекий огненный шар коснулся земли и стал скрываться за ней, мы легли на теплую сухую траву, держась за руки и глядя в бездонное, огромное, переливающееся почти неразличимыми оттенками синевы небо. Было бесконечно тихо, но сама эта тишина звенела как-то по-особому.

И тогда я увидел их, а может быть, еще раньше услышал этот далекий звук.

Журавли.

Небольшая стая, клин примерно из двадцати птиц, довольно правильной треугольной формы, слегка сбившейся на концах линий как бы от порыва неуловимого для нас, внизу, ветра. Они были высоко-высоко, и человек, поглощенный своими делами, мог их даже и не заметить.

Я проводил их взглядом, и мое сердце внезапно сжалось от грусти, но в этот момент Елена взяла мою руку в свою. Может быть, и она видела их? Не знаю, я не спросил ее.

Не помню, действительно ли тогда я испытал грусть или испытываю ее сейчас, но мне кажется, что эта улетающая на юг стая была знаком конца нашего лета.

Тогда эта грусть еще не была предчувствием разлуки (потому что мы провели вместе еще много месяцев), но, возможно, я воспринял ее как прощание с морем. Хотя и это прощание не было грустным — ведь мы были вместе.

А через несколько дней мы с Еленой и в самом деле простились с морем. И отправились за солнцем, вслед улетающей стае.

Мы ехали в том же грязном, провонявшем потом автобусе к большому приморскому городу. На развилке, где дорога сворачивала на курорт, автобус остановился, и какие-то люди в штатском долго изучали наши документы и физиономии. За окном было видно несколько легковых машин, военные грузовики, ходили какие-то люди в форме и с автоматами. И среди них я заметил того самого молодца из бара, любителя «нашей» музыки, но на этот раз он не был пьян, а прохаживался с важным видом — давал указания. Когда наш автобус снова тронулся, пассажиры стали перешептываться. Мы с Еленой не прислушивались к этим разговорам, но я понял, что на курорте произошел теракт, и сейчас всюду искали террористов. И то, что на экранах телевизоров всегда казалось далекой, «чужой» картинкой, вдруг угрожающе ворвалось в «наш мир». С той лишь разницей, что «наш» теракт организовали те, кто сами искали повод натравить людей друг на друга.

На обратном пути мы заехали к дяде Митко и пару дней погостили у него. Побродили по местам, где прошли первые дни нашей любви. Но стояла жуткая, просто невыносимая жара, Город задыхался, как в печи, почти безлюдный днем. Люди прятались в прохладной тени, но и в тени тоже едва дышалось, и только по вечерам все понемногу приходили в себя. Большую часть времени мы просидели в доме художника, он, наверное, единственный во всем городе, не замечал жары — его снова посетило вдохновение, и он не выходил из своего ателье, так что мы его почти не видели. Лишь на второй день вечером он вспомнил о нас и вручил нам связку ключей: «Отправляйтесь в горы, там не так жарко!»

В маленьком горном городке, почти селе, много лет назад он купил себе дом (тогда же — и дом в Старом городе). В те годы люди убегали из сел и бросали свои старые дома, чтобы набиться в бетонные коробки больших городов.

Сейчас дядя называл это «удачной инвестицией», но тогда это казалось глупой романтикой, и лишь немногие «чудаки» верили в правильность направления, обратного большим людским потокам. Тем более, что старые дома были полуразрушены, без удобств. Художник сам, своими золотыми руками привел в порядок оба эти дома, сам изготовил и мебель для них.

На следующее утро, после полутора часов езды в раскаленном, как сауна, автобусе, мы прибыли в городок. Он притаился в прохладной лесистой долине, где даже в самые жаркие дни с гор дул свежий ветерок. Здесь уже можно было дышать.

В городке было около сотни домов и несколько достопримечательностей — музей видного деятеля эпохи Возрождения, историческая церковь, почти пустой маленький отель с рестораном, чистая речка, разрезающая городок надвое, площадь с чешмой в виде памятника павшим в годы войн, маленький женский монастырь чуть выше, в горах, красота окрестных пейзажей и ленивое спокойствие, излучаемое местными жителями.

И скука.

Но мы не замечали ее, потому что почти не выходили из старого дома и запущенного двора, заросшего деревьями, кустами и давно не кошеной травой, где тихо журчала вода в каменной чешме со старинной надписью. Ночи были еще теплые, и мы, бросив одеяло в траву, спали под огромной полной луной, призрачно освещавшей сонный городок и нависшие над ним горы.

Мы прожили здесь неделю — как дома, в ленивом покое, который диктовал замедленный ритм даже нашим ласкам. Мне казалось, что я смог бы остаться здесь на всю жизнь, с Еленой. Но знал, что это невозможно.

Вечером, накануне отъезда, я пошел прогуляться один — Елена собиралась поразить меня своим кулинарным искусством на нашем прощальном (с городком) ужине и уединилась на кухне.