Олени

Над забитым людьми пространством носился тяжелый дух печеного мяса и старомодных шлягеров, сохранившихся с тех достославных времен, когда вся эта стая ребятишек и внуки танцующих и аппетитно закусывающих людей вокруг были только в проекте.

Наутро мы, без долгого обсуждения, решили остаться здесь еще на немного — и из-за чудесного купания на дальнем волноломе, но более всего — из-за счастливого спокойствия на террасе безлюдного ресторана.

Остались и на третий день. Но следующим утром нужно было все-таки уезжать.

И снова мы сидели одни в ресторане над морем.

И снова я заказал самые лучшие блюда, вино, не без иронии подумав при этом, что чрезмерная изысканность — явный признак усталости и упадка, тогда как настоящая жизнь всегда бывает немного дикой, не слишком утонченной и даже в чем-то грубоватой. Так неужели в нашей любви наступила усталость или это просто был необходимый миг покоя?

Впервые здесь, на море, впервые с начала нашей любви, я ощутил в охватившем меня огромном счастье легкую трещинку, что-то вроде грусти и небольшой тревоги, которые мы чувствуем при прощании — с чем-то или с кем-то. Ни в одном месте, которые мы покидали раньше, я эту трещинку не замечал — так сильно были мы захвачены предстоящим. Но может быть потому, что завтра мы отправлялись в последний пункт, ждавший нас у моря, и потому, что конец лета был уже куда ближе, чем его начало, я впервые подумал о времени, в котором мы с Еленой пребывали, в категориях «начало» и «конец», вдруг испытав что-то вроде меланхолии.

Правда, эта легкая грусть, словно маленькая пустота в сердце, наполненном счастьем, делала это счастье и более полноценным, и самодостаточным.

Мы снова сидели с Еленой на террасе под оранжевым тентом. Море, воздух и пустынные камни скал вокруг блестели под невыносимым солнцем, а здесь даже ощущался легкий ветерок. Сама эта картинка, вид на море, как бы застыла в неизменной солнечной вечности и покое (только яхта отчалила от пристани, да в сотне метров от берега покачивалась, тяжело скрипя, огромная ржавая баржа — из тех, на которые так любят залезать неугомонные мальчишки, чтобы оттуда нырять в море).

В тишине, подчеркиваемой лишь трескучим звоном цикад, мы сидели до самого заката, когда вечер начал укутывать своим прозрачным сумраком море, небо и берег, а на террасе зажглись круглые матовые светильники.

И эти несколько часов, сконцентрированных в один миг счастливой вечности, остались во мне как обобщенный образ счастья, пережитого у моря. В них, казалось, не было ничего особенного, но именно поэтому в них соединились и свежие лазурные рассветы и кровавые закаты; и соленая ласка волн и прозрачный натиск ветра; и экстазы плоти и кроткие созерцания — всё, что мы увидели и почувствовали. И легкая царапинка грусти от неизбежной разлуки со всей этой неописуемой — до боли — красотой мира.

— Не говорите красиво! — оборвал меня голос из старинных (как заброшенная дворянская усадьба) романов.

Но разве можно говорить о красоте, любви, счастье и свободе иначе — некрасиво, без влюбленности, без счастья и свободы?

А может ли свобода петь так, как воспевают ее рабы?

Можно ли говорить о красоте так, как молчит о себе она сама?

Да и нужно ли говорить?

Разве не сама тишина побуждает нас к ее выражению?

И разве не молчание — язык всего сущего?

Но как говорить на языке молчания?

На свете нет ничего более нежного и ранимого, чем любовь, более хрупкого, чем хрустальный мир между двумя любящими, более беззащитного перед грубостью жизни, чем человеческое счастье. Но ничто, казалось, не могло нас задеть в мире вокруг нас, даже его редкие злые, агрессивные выпады превращались в легкие царапины, которые мгновенно зарастали под улыбками нашей любви.

Однажды на окраине какого-то городка мы сходили с грузовика, подвозившего нас «автостопом». Я принял сверху рюкзак Елены, потом подхватил на руки и ее, но при спуске с высокого борта кузова ее тело на мгновение оголилось, и неожиданно я услышал сзади грязную шутку и грубое предложение, адресованное Елене. Я обернулся и увидел лежащих в пыльной тени под деревом трех солдат, нахально, с вызовом ухмыляющихся. Я рассвирепел и уже был готов в рыцарском порыве броситься на защиту чести своей девушки, как вдруг солдаты рассмеялись так обезоруживающе, по-доброму, что остановили мою воинственность. Обернувшись, я увидел, как Елена бесстрашно-весело показывает им язык, и рассмеялся сам. Моя сжатая в кулак рука расслабилась и легла на ее смуглые плечи как нежная броня. Так, в обнимку, мы и ушли под взглядами солдат, в которых — я чувствовал это даже спиной — юношеский цинизм внезапно исчез без остатка, и они смотрели на нас (может быть, вспомнив своих девушек) как на образ возможного собственного счастья.

А в другой раз вышло иначе. Мы сидели за столиком на тротуаре напротив входа в приморский парк большого города, где собирались заночевать по пути к северному побережью. Мимо нас текла пестрая курортная толпа вышедших на вечернюю прогулку людей. Я заметил, как в этой толпе дважды или трижды мимо нас прошли двое немолодых, по-ориентальски элегантных мужчин, с блестящими от бриллиантина редкими, в мелкой завивке, волосами и грязными масляными взглядами жадных левантийских глаз с желтоватыми белками над тонкими хищными усиками. И когда они в очередной раз проходили мимо, один из них подошел к нам и, глядя на Елену, произнес:

— Hundred dollars?

Наверное, мы сели не там где надо, на какой-нибудь секретной точке, и меня приняли за сутенера, а девушку рядом — ясно за кого, но предложение было более чем откровенным. Только мне эта ситуация показалась настолько комичной, а оба кандидата на продажную любовь такими жалкими и смешными, что я даже не успел разозлиться, а с ироничной улыбкой бросил клиенту в ответ:

— Only a million!

Уж не знаю, понял ли мою шутку этот несчастный или принял ее всерьез, но он отрицательно помотал головой и мгновенно ретировался.

Но если я на этот раз реагировал шутливо, то Елена приняла случившееся близко к сердцу. Рассеянно наблюдая за перемещением толпы, она просто не заметила этих типов, вьющихся вокруг нас, а когда увидела их и услышала гнусное предложение, то восприняла его как пощечину. Я заметил, как ее рука конвульсивно сжала стоявшую перед ней чашку, и, наверное, она швырнула бы ее в лицо подонку, если бы я не остановил ее, предложив свою «цену». И лишь когда мерзавец отошел, я почувствовал, как расслабилось ее тело, и она с улыбкой, в которой ощущалась горечь, повернулась ко мне:

— Hundred dollars?

Улыбнувшись, я подхватил шутку: Only a million! — и мы залились смехом, который окончательно растопил ее обиду. А эти две нелепые фразы превратились в игру, которую мы потом не раз разыгрывали между собой в самых разных ситуациях.

В это счастливое, безмятежное лето ничто не омрачало нашего существования.

Впрочем, был один случай, когда темная сторона жизни коснулась и нас, если можно так сказать о том, что, в сущности, нас не затрагивало, но чему мы стали свидетелями.

В середине августа погода, словно до смерти уставшая от жары, вдруг испортилась, пошли дожди, я даже расстроился, решив, что с дождливым, неприятным серым августом подошел конец лета, но, к счастью, ошибся. Тучи скрыли солнце всего на несколько дней, потом небо очистилось, и солнце разгорелось так ярко, будто облака просто помыли его, чтобы оно вновь засияло, еще более яркое и теплое.

Весь первый день, когда зарядили дожди, мы просидели в снятой комнатке небольшого дома в прибрежном поселке, но скучно нам не было, дождь стал чем-то вроде необходимой передышки. Но на следующий день, обнаружив, что он не унимается, мы решили съездить на ближайший курорт. У нас не было плащей, и хозяева дали нам два нейлоновых мешка, чтобы добежать до остановки. Автобус останавливался на маленькой площади перед домом, в котором размещался и магазин (где торговали всем на свете сразу), и кафе, и ресторан. Автобус был набит битком — «дикари» вроде нас, отдыхающие в этих отдаленных местах, тоже решили сбежать от сырой непогоды, но хорошо хоть, что езды до курорта было всего с полчаса. Впрочем, это был не крупный морской курортный комплекс, а, скорее, небольшой приморский поселок, но в нем, тем не менее, было достаточно много баров и кафе.