Олени

И вдруг, поглощенный молчащей тишиной города за ее плечами, я почувствовал по вздрагиванию Елены в своих руках, что она плачет. Но почему?

Тогда, в тот момент, я не стал раздумывать об этом, просто осушил поцелуями ее соленое от слез лицо, но позже, потом я все время спрашивал себя — почему? почему?

Утром она ушла домой, а я стал готовиться к уже близким экзаменам. Мы не договаривались конкретно о встрече. Как обычно, она должна была мне позвонить.

Но не позвонила, за два дня — ни разу, и я стал беспокоиться. Начал звонить (но ее телефон молчал — впервые за все время нашего знакомства мы расстались на такой большой срок). Потом решил ее искать. Был у них, возле дома. Никого. Еще пару дней я напрасно ждал ее звонка. Постепенно меня охватывала тревога: и куда только могла она исчезнуть, а если и уехала куда-то со своими, почему не дает о себе знать? Даже если им всем внезапно пришлось уехать, она могла бы известить меня по приезде. А вдруг она звонила и не застала меня? Я ведь не сидел весь день у телефона!

Несколько недель я провел в мучительном напряжении. И все ждал, что она позвонит или я хотя бы узнаю, куда исчезла вся их семья. Ходил и к их запертому дому, расспрашивал соседей — но ничего определенного не узнал, поговаривали, что все они уехали в Австралию (по другой версии — в Канаду). Это могла быть и Латинская Америка, и Южная Африка, да что угодно — какая разница! Главное — она ничего мне не сообщила. Но почему? Я строил самые невероятные предположения, но ни одно из них не давало мне ответа на мои вопросы, ничто не могло утешить меня.

Так, в беспокойном ожидании, прошла экзаменационная сессия и время до середины августа в изнемогающем от зноя городе, который буквально кипел от истеричной толпы, принявшей за свободу состояние собаки, спущенной хозяином с цепи.

И тогда я решил поехать на море один, как будто море могло вернуть мне прошлое лето, вернуть Елену и нашу любовь.

Но без нее море утратило всякий смысл, хотя сияло все так же ослепительно и ярко. Оно стало для меня просто пустой декорацией — я словно бродил не по местам, озаренным нашим прошлогодним счастьем, а по своей собственной опустошенности.

С утратой Елены я потерял и себя самого.

Елена была не просто девушкой, которую я любил, это была сама любовь, сама способность любить и быть счастливым, это было мое слияние с миром и мира — со мной, это было моим объятием с жизнью.

IV

Итак, я возвращался из Города, где когда-то встретил и полюбил Елену, Города, который оставил и единственный близкий мне человек, связывавший меня с самыми родными мне людьми, с прошлым, со всем хорошим, что было в моей жизни, возвращался в свой пустой дом, возвращался серым, дождливым осенним днем.

Когда я еще только ехал сюда, в Город, все вокруг грелось в мягких теплых лучах золотой осени, сейчас же сквозь вагонное окно я смотрел на тусклые, цвета мокрого пепла, скалы ущелья, унылую умирающую природу, оголенные деревья с пестрыми, еще уцелевшими кое-где под дождем листьями, казавшимися потухшими углями, — всё напоминало об уже близкой зиме.

Мой город встретил меня еще более мрачно, начинался сезон туманов и дождей, меня ожидали не менее унылые будни, которые были заполнены главным образом последними лекциями в университете и посещением библиотек, в которых я засиживался все чаще, готовя уже выбранную тему магистерской работы, по которой следующим летом мне предстояло защищать свой диплом.

В какой-то степени я уже выполнил и свой семейный долг — подготовил к изданию и опубликовал книгу с мамиными статьями, труднее обстояло дело с рукописью деда об архитектуре болгарского Возрождения, но и с этим — вне всякого сомнения — я непременно справлюсь.

Мне было грустно, но и как-то более спокойно, что ли.

Нельзя сказать, что я забыл уехавшую Елену или совсем переболел ею. Но воспоминания, в которые я порой погружался, уже не были так мучительны, как раньше, я уже воспринимал их просто как воспоминания, да и забвение, в котором всё это постепенно тонуло, было заполнено новой жизнью.

Однажды декан, приятель моего отца, пригласил меня для разговора. Мы сели выпить кофе в одном захудалом кафе рядом с университетом.

Профессор, по общему признанию, был блестящий специалист, а на студенческом жаргоне — и классный чувак. Поэтому мне было немного странно — он явно испытывал неловкость в разговоре in medias res^[15], как он выражался в своих лекциях. Наконец, решился.

— Я знаю, что, хотя ты внешне не проявляешь большого интереса к истории, все же ты отличный студент и можешь стать хорошим специалистом. И хочу (не только поэтому) дать тебе один совет.

После короткой паузы я спросил:

— Какой?

— Конечно, человек должен сам сделать свой выбор, но все же мне бы хотелось, чтобы ты продолжал заниматься историей. На факультете есть возможность пройти докторантуру и поехать на специализацию за границу. И я бы хотел, чтобы ты имел в виду эту возможность, и нисколько не сомневаюсь, что отлично выдержишь конкурс.

Я видел, что профессор, который вообще-то не был в числе слишком уж стеснительных, сейчас явно смущен и предельно деликатен. Конечно, в глубине души мне было приятно слышать это предложение, но я спросил его, и довольно сухо:

— А почему Вы именно мне делаете это предложение, ведь Вы только что сказали, что не замечаете у меня особого интереса к истории?

— Я отвечу тебе откровенно, — сказал профессор. — Я не слишком доверяю студентам, чересчур активным и пробивным даже тогда, когда они хорошо подготовлены. Думаю, что ты в достаточной степени обладаешь и культурой, и талантом, и верю, что станешь блестящим специалистом.

И, помолчав, добавил:

— И потому, что твой отец был большим человеком.

Я никогда не думал о том, каким был отец в глазах других, хотя прекрасно знал об авторитете, которым он пользовался среди своих коллег и пациентов. Для меня мой отец был просто отцом. Мне было хорошо известно, что у моего собеседника была своя, личная причина быть ему благодарным, так что его внимание ко мне я мог бы истолковать и как жест расположения к сыну человека, к которому он испытывал благодарность. Благодарность, которую заслужил не я. И сказал ему это. Но профессор стал горячо возражать.

— Я был уверен, что ты именно так и подумаешь, но поверь — это не жест в память о твоем отце. Это выражение моей веры в тебя. И — если хочешь — мой профессиональный долг. Ты прекрасно знаешь, что многие, даже из числа хороших специалистов, не желают окружать себя молодыми талантами и предпочитают усердную посредственность или подхалимов. Но я люблю свою профессию и именно поэтому хочу дать дорогу талантливым молодым людям.

Это было трогательно, и я почти поверил профессору.

— Спасибо, профессор, — сказал я. — Я подумаю о Вашем предложении. Но я и сам пока еще не понимаю, чего я хочу.

Очевидно, старый добряк остался не слишком доволен моим ответом, но сказал, что будет ждать, когда я приду к нему поговорить о своей дипломной работе.

А я действительно толком не понимал, чего же хочу. И не только в любви, но и в моей будущей работе, хотя профессиональные проблемы не мучили меня так, как любовные.

Я добросовестно постигал тонкости избранной мной специальности, даже думал, что достаточно глубоко погрузился в нее, но она не превратилась для меня в испепеляющую страсть, да и выбор истории не был результатом какого-то особого увлечения ею.

У меня никогда не было проблем с учебой, потому что я никогда и не «учился». Просто всё мне давалось легко, хотя ни к одному предмету я не испытывал слишком уж продолжительного интереса. В детстве и в юности я увлекался очень многим, но любое увлечение обычно длилось год-два, пока не приходило новое, а потом прошли и сами увлечения.

Я был и достаточно «рукастым», мог делать руками очень многое. Однако призвание мое, очевидно, было не там, где требовались просто умелые руки.