Над кем не властно время (СИ)

Все это, кроме, пожалуй, упомянутого кинофильма, задевало внимание Максима по касательной, не овладевая им, ибо в его сознании теперь властвовала царица наук, математика. Когда схлынули восторги, вызванные первыми открытиями, у Максима стали складываться определенные предпочтения. Даже самые нетривиальные по своему содержанию результаты теряли в его глазах часть своего блеска, если путь, который вел к ним, был громоздким и длинным. Красота решения - вот, что действительно стоило усилий ума!

Красивое решение было всегда неожиданным, оно достигалось не преодолением препятствий с помощью многочисленных однотипных выкладок, а поразительным, почти невероятным по своей простоте и в то же время неуловимости взглядом на проблему с нового ракурса. Изящное решение не занимало много места на бумаге. Зачастую его можно было просто изложить вслух, и этого оказывалось достаточным для того, чтобы его понял искушенный собеседник.

Может ли натуральное число-палиндром, в котором тысяча цифр, быть простым? Максим знал длинное решение, доказывавшее в несколько строк с использованием многоточий, что такое число непременно делится на 11 и, следовательно, простым быть не может. Но ему нравилось другое, куда более внятное решение. Максим даже рассказал его Леве Маргулису, и тот действительно все понял, хоть и не имел никакой склонности к математике. Правда, для этого ему пришлось принять на веру признак делимости на 11, о котором он прежде никогда не слышал.

- Если число является палиндромом, - объяснял Максим, - то есть оно одинаковое, независимо от того, как ты его читаешь - слева направо или справа налево, - и если в нем четное количество цифр, то сумма его цифр на нечетных позициях равна сумме его же цифр на четных. Чтобы в этом убедиться, просто представь себе какое-нибудь число-палиндром, но покороче, не из тысячи цифр. Такое, в котором цифр - четное количество. И ты увидишь, что цифры на четных и нечетных местах повторяют друг друга. Ну, давай, представь, как пишется, например, 3443. Или 283382.

Маленький круглолицый Лева сводил брови, воображая приводимые другом числа, приглаживал редкие волосы соломенного цвета и кивал. Глаза его за очками казались огромными, розовые уши торчали в стороны.

- А это означает, - продолжал, воодушевляясь, Максим, - что разница этих двух сумм цифр равна нулю. Но, согласно признаку делимости, если эта разница делится на одиннадцать, то и само число тоже делится на одиннадцать. А ноль делится на любое натуральное число! Значит, наше число обязательно делится на одиннадцать и поэтому оно не простое, а составное!

Максим победно глядел на собеседника, ожидая радостного вскрика, и удивлялся тому, что Левка ограничивается деловитым понимающим кивком.

Максим, конечно, осознавал, что, если бы наука стремилась только к изящным и коротким решениям, ей пришлось бы отказаться от львиной доли своих завоеваний. Он уважал и ценил достижения математиков разных эпох, независимо от того, требовали ли таковые достижения привлечения громоздкого аппарата аксиом и правил вывода. И все же, Максим, решая ту или иную задачу, получал полноценное удовлетворение от собственного решения лишь в том случае, если оно подчинялось его личным эстетическим критериям.

У Левы были свои представления о прекрасном. В нижней, закрытой части большого книжного шкафа, хранились его бесчисленные альбомы с марками. Показывал он их далеко не каждому, и Максим ценил проявляемое к нему доверие. Мальчики аккуратно листали жесткие страницы альбомов, разглядывая маленькие прямоугольники, которые казались им вестниками дальних стран. Мать Левы, рыжеволосая улыбчивая Ася Ефимовна, у которой сын унаследовал торчащие розовые уши, приносила им вазочки с печеньем "Юбилейное".

В прихожей у Маргулисов стоял большой черный велосипед. Максим знал, что он принадлежит Леве, но в его представлении занятия спортом никак не вязались с мягкой, почти плюшевой фигурой друга. Однако тот удивил его, уговорив однажды отправиться покататься. У Максима велосипеда не было, но Лева сказал, что они будут ездить на его двухколесной машине по очереди.

Было странно стоять в вагоне метро с велосипедом, ловя взгляды других пассажиров. Ребята вышли на поверхность, доехав до станции Беговая. Оттуда добрались до ипподрома. Лева повел друга к незаделанному проходу в ограде, и мальчики вскоре оказались внутри, на одной из беговых дорожек. Ристалище было безлюдно и пусто, с трибун на двух новоявленных спортсменов с одним велосипедом на двоих никто не взирал, но все равно возникало странное впечатление. Трудно было поверить, что там, за трибунами на обычной улице идет своим чередом повседневная городская жизнь. Здесь, в этой гигантской чаше воображение уносилось к древним римлянам с их колесничными бегами, о которых друзья читали в книжке А. Немировского "Белые, голубые и собака Никс".

И вот тут-то рыхлый маленький Лева поразил Максима своей неожиданной прытью. На велосипеде он ездил так уверенно и резво, что в мгновение ока уносился в невообразимую даль. Когда же приходила очередь Максима, тот лихорадочно крутил педали, боясь потерять равновесие, то и дело останавливался, ставя одну ногу на землю, и тогда его легко догонял шедший за ним вразвалочку Лева.

- Тебе надо больше спортом заниматься, - сказал ему Лева, когда они ехали обратно. - Нельзя же все время только задачки решать.

Максим недовольно передернул плечами. Голова его и сейчас была занята очередной задачей, и отказываться от этого своего пристрастия ради сомнительных потных удовольствий спорта он не намеревался.

Раз в месяц семейство Олейниковых собиралось перед телевизором и смотрело очередной выпуск кабачка "13 стульев", где гротескно забавные и в то же время правдоподобные парочки, как Тереза и Владек, Моника и Профессор, красивые пани Катарина и пани Зося, и прочие паны и пани - обменивались друг с другом остротами - иногда невпопад, иногда очень удачно. В промежутках посетители кабачка танцевали и как бы пели модные песни голосами модных певцов - чаще всего на польском языке.

В эти минуты семья выглядела идиллически. Сторонний наблюдатель порадовался бы, увидев рядом эти три головы: черноволосую мамину с ее круглой прической "каре" и челкой, папину со светло-каштановой шевелюрой и голову Максима с коротко остриженными, в соответствии со школьными требованиями, и все же вьющимися темно-каштановым волосами. Все трое почти одновременно подносили ко рту кусочки ореховых вафель. И смеялись они в одних и тех же местах, одним и тем же фразам, переглядываясь и радуясь этому единству в понимании юмора, этому смеху сообщников.

Некоторые из наиболее удачных шуток Максим помнил и годы спустя. "Границу лучше всего переходить в толпе, чтобы не привлекать к себе внимания". Или, быть может, это была шутка из КВН?

Смех переживался Максимом как рождающаяся из какой-то внутренней точки в теле, распространяющаяся во все стороны шипучка, которой необходимо дать выход, иначе она так и будет пениться и клокотать, чтобы вырваться наружу в совершенно неожиданный момент. Труднее всего было душить в себе смех, если остроумная фраза из телепередачи вдруг всплывала в сознании через несколько дней. Например, на уроке обществоведения, где смертельно серьезная Ада Георгиевна, выбрасывая сжатую в кулаке руку, с пафосом говорила о монополиях в эпоху империализма: "Это государства в государстве!". Даже тихий подавленный смешок, даже едва уловимая улыбка глаз были в эти мгновения более, чем неуместны, и могли навлечь на нечаянного насмешника множество неприятностей.

По вечерам отец слушал радиостанции, которые в народе называли "вражьими голосами". Несколько коротких позывных и последний - подлиннее. Отчетливый женский голос на правильном русском, но с интонацией, резко контрастирующей с левитановской сталью советских дикторов, сообщал: "Вы слушаете радиостанцию Голос Америки из Вашингтона на коротких волнах в диапазоне...". Обычно диапазон и имя диктора были последним, что можно было расслышать без помех. Затем врывался шум, в котором, казалось, были искусственно соединены рычание диких зверей, грохот заводов победившего социализма и рев соревнующихся на гоночной трассе тракторов. "Хрр-брр-трр!". И сквозь эту какофонию, прильнув ушами к желтой ребристой поверхности спидолы, отец умудрялся что-то разобрать.