Велики амбиции, да мала амуниция

Не любя откладывать дела в долгий ящик, Василь Васильич навестил и дом Олсуфьева, расположенный напротив Брюсова переулка, белее известный как «Черныши». По фотографии Лавровича швейцар гостиницы, молодой, крепкий парень, тотчас узнал «господина, который часто приезжал сюда с дамой и щедро давал на чай».

– А даму ты можешь описать? – безнадёжно спросил Романенко.

– Да ведь она в вуальке была, ваше благородие. Скромная такая. Коса у неё длиннющая была, с кулак толщиной. А однажды у ней ветром шляпку унесло. Так она перепугалась, руками сразу личико закрыла. Но я всё-таки успел немного разглядеть… Родинка у неё на правой щеке большая была…

– И уж, конечно, он никак не называл её?

– Да он и себя никак не называл! Мы у хороших господ имён не спрашиваем…

– Ну, что за кабак везде! – раздосадовано воскликнул Василь Васильич, давая швейцару на чай и вновь усаживаясь в сани. – Чох-мох – не дал Бог! Гони, голубчик, в Мёртвый переулок!

– Давай-качай! Даст барин на чай! – рыкнул извозчик, и сани неспешно покатили по снегу.

«Сущий кабак, – зло думал Романенко. – Бабы-то, бабы… Подлянка на подлянке… Собачья работа. Вот, дело: целый день по потаскухам шляться да их постельные тайны выслушивать… Сам тоже хорош! Уж эту алчную потаскуху жаль стало… А чего жалеть её, спрашивается? Поделом… И сколько ж грязи за один день навылезало… Убитый хороший был фрукт… Его, если верить Идельке, а, судя по векселю, говорила она правду, первого нужно бы было по Владимирской дороге отправлять… Ищи теперь убийцу этакой сволочи… Ох-ох-ох… Лучше б мне вместо Петра Андреевича на родину господина Лавровича было смотаться… Провинция, тишина, перемена мест… Так нет – изволь по бардакам ходить! Хотя… Не Вигелю же, в самом деле, со всеми этими подлянками дело иметь. Молод ещё, неопытен… Так и получается, что самая грязь всегда мне достаётся… Собачья работа… Уволиться, что ли?»

С такими мыслями Василь Васильич поднялся в свою квартиру, где сразу навстречу ему выплыла улыбающаяся Полина:

– Здравствуй, свет мой. Устал? – сочувственно спросила она.

Романенко опустился на стул и, посадив Полину к себе на колени, вздохнул:

– Собачья работа… Может, мне уволиться? А, имямочка?

– Нет, Вася, тебе увольняться нельзя. Затоскуешь ведь.

– Затоскую… – вздохнул Романенко.

– Ты раздевайся, а я тебе пока на стол соберу! Голодный, чай? – Полина чмокнула Василь Васильича в голову и, высвободившись из его объятий, исчезла на кухне.

Романенко стянул с себя сапоги, добрёл до своей комнаты и повалился на диван-самосон, на котором обычно спал. Вошедшая Полина застала его уже спящим.

– Устал-то как, – покачала она головой и укрыла его пледом, ласково погладив по плечу.

– Имямочка… – сквозь сон вымолвил Василь Васильич и улыбнулся.

***

– Сергей Никитич, почему же он не приходит?.. Неужели он забыл меня?.. Совсем-совсем забыл, словно и не бывало?

Никитенко поднял глаза на Зиночку и понял, что она вовсе не слушает его, погружённая в свои переживания. Девушка стояла к нему спиной, глядя в окно, в светлой люстриновой кофточке и тёмной юбке, комкая в руке платок. Сергей промолчал.

– Отчего же вы молчите, Сергей Никитич? Вы ведь единственный мой друг, с которым я могу поделиться своею печалью. Скажите же хоть что-нибудь! – голос Зины прозвучал почти требовательно.

– Что же сказать вам, Зинаида Прокофьевна? Я в делах этих не дока… Вы не мучайте себя только… Может, он ещё придёт, – промолвил Никитенко.

– Да, это заметно, что вы не дока… Не знаю, то ли завидовать вам, то ли огорчаться за вас… Вы совсем не знаете, что такое любовь!

– Вы несправедливы ко мне, Зинаида Прокофьевна. Поверьте, что любовь мне испытать привелось. Самую сильную, на какую только способен человек.

– Так вы были влюблены?! – оживилась Зиночка, оборачиваясь. – Расскажите, пожалуйста!

– Стоит ли? Рассказывать особенно нечего… Моя возлюбленная – девушка из хорошей семьи, красавица и умница. Ради неё я готов на всё, но что я могу ей дать? Бывший студент, больной и нищий бездомовник…

– Зачем вы так о себе? Вы не должны! – Зиночка подошла к Никитенко и взяла его за руку. – Вы добрый, умный и хороший человек. У вас сердце хорошее… У него сердце не такое, как у вас… Хотя недурное, хотя я его пуще жизни люблю… Люблю так же, как вы свою красавицу. Ах, Сергей Никитич, отчего же мы с вами такие несчастливые? Почему нас судьба в чёрную шкуру зашила?

– Кто ж её знает, Зинаида Прокофьевна! Впрочем, я верю в ваше счастье! Вы непременно счастливы будете!

– Вы тоже. У вас ум есть, знания… Вы столько полезного сделать можете!

– Как говорит один мой знакомый: делов-то пуды, а она – туды…

– Кто – она?

– Смерть…

– Господь с вами, миленький! Что это вы о смерти заговорили? Не смейте думать даже!

– Виноват, Зинаида Прокофьевна. Какая-то абулия напала на меня.

Зиночка вздохнула и сказала тихо:

– Если он не придёт, то я из дому уйду…

– Как так? Куда? – поразился Никитенко.

– А мало ли… Вот, нынче молодые образованные юноши и девушки народ просвещать взялись! По деревням ходят, грамоте крестьян учат! Разве не благородное это дело? Очень, по-моему, благородное. Это величайшая несправедливость нашего общества, что простой народ неграмотен… И что бедных столько!

– И что женщины поражены в правах? – улыбнулся Никитенко.

– Именно! – горячо воскликнула Зиночка, и верхняя пухлая губа задёргалась, как бывало всегда, когда она волновалась. – И не улыбайтесь так, пожалуйста! Ведь я же серьёзно говорю! Ведь это главные вопросы сегодня! А вы смеётесь! Как вам не совестно, Сергей Никитич? Неужели вам дела нет до судьбы крестьян? Неужели вам людей не жалко?

– Мне, Зинаида Прокофьевна, всех жалко, – ответил Сергей. – Только какой вы ещё, право, ребёнок!

– Почему же это?

– Ну, подумайте: нам ли с вами просвещать народ? Или тем юным сердцам, о которых вы говорили? Чтобы кого-то учить, нужно собственный фундамент иметь. Грамота – да, польза. Но с нею принесут самозваные учителя борения и муки гордого своего разума, больной души своей! Мало грамоту дать человеку. Его воспитать надо! А, прежде чем кого-то воспитывать, нужно себя, себя самих воспитать! А иначе плохо будет! Совсем нехорошо! Человек во внутреннем развитии своём, в повадках оставшийся невежей, но получивший в руки достижения современных наук, он ведь страшен будет! От разума возгордится, а воспитания не будет, чтобы от гордыни удержать… Добро ли выйдет из этого? Нет, Зинаида Прокофьевна, мы сами ещё слишком несовершенны, чтобы народ просвещать. Он, может, нас-то и мудрее… Об том и Гоголь писал…

– Гоголь – ретроград! – махнула рукой Зиночка. – А, вот, Некрасов, Белинский…

– Гордецы великие!

– Вы, должно быть, просто трусите!

– Чего трушу? – не понял Никитенко.

– В народ со мной идти и новое учение нести ему!

– Признаюсь, я не хотел бы идти в народ. И ещё более не хотел бы, чтобы этим делом занялись вы. Но, если будет такое ваше решение, то я пойду за вами, потому как больше мне деваться некуда.

– И на том спасибо! – улыбнулась Зиночка. – Поглядите-ка, уж и вечер совсем!

В самом деле, комната Зины уже давно погрузилась во мрак, рассеиваемый лишь мерцанием звёзд и светом луны.

– Я сейчас свет зажгу, – сказал Сергей, поднимаясь.

– Не нужно! Лучше пойдёмте к окну, и вы мне расскажите о звёздах. Вы о них очень хорошо рассказывать умеете, – Зиночка подошла к окну, не выпуская руки Никитенко.

Ночь была на редкость звёздной. Девушка прислонилась лбом к холодному стеклу и заметила:

– А всё-таки науки лишают наш мир поэзии… Вы со мной согласны? Например, учёные доказали, что звёзды – всего лишь далёкие планеты. А как бы хотелось верить, подобно древним, что это глаза ушедших людей, которые смотрят на нас… Что и мы уйдём туда и будем так же сиять нашим потомкам…