Великий тес

Горбун недовольно засопел обострившимся носом, заводил по сторонам злыми глазами. Сувор ругнулся, задергал рубцеватой щекой с въевшимся в кожу порохом. Савина накормила их, собрала в дорогу снедь и гостинцы.

При поднявшемся солнце трое поехали верхами по берегу Оки. Первым от острога был двор Распутай Потапова. Высокая изба с подклетом и еще одна, срубленная прошлым летом, были связаны между собой сенями. Над двором навешан кров из бересты. Высокий, тощий, сутуловатый, с умными плутоватыми глазами, Распута издали увидел всадников и выскочил на проезжую дорогу. Он уже знал, кто пришел на смену Бекетову, поэтому кланялся Похабову почтительно, величал его по батюшке, не лебезя, разумно говорил о пашенных делах.

О присланных Огрызковых сыновьях отвечал, что землю они получили в хорошем месте, правда, далеко от острога. Строят избу. Этот год под озимь не пахали, только расчистили государеву десятину.

По тону пашенного Иван понимал, что тот не слишком жалует молодых болдырей. Много выспрашивать о них он не стал. А Распута разумно перестал говорить то, чем сын боярский не интересовался. К печали кабальных, Похабов отказался от угощения в его доме, сказав:

— Будешь при мне старостой у пашенных!

— Я и без указа за старосту! — кивнул вслед Распута.

По его рассказам всадники отыскали избу без крыльца и сеней, баню у ручья. Жилье было пустым. Возле очага ни котла, ни кувшина, но зола была теплой, следы вокруг избенки — свежими.

Иван велел своим дворовым развести огонь, расседлать и спутать лошадей. Легкий морозец, неглубокий снег — все располагало к тому, чтобы уйти на мясной промысел.

В сумерках послышались шаги. Ответно заржали спутанные кони. К избе крадучись подошли двое, настороженно вперились взглядами в Сувора с Горбуном. Разглядев Похабова, племянники повеселели. Ни слова не говоря, Вторка развернулся и зашагал к лесу. Первуха вошел в избу, поставил в угол два больших тунгусских лука, сбросил с плеча колчан со стрелами, присел у очага на корточки, улыбчиво взглянул на Ивана.

— Хоть поприветствуй дядьку! — проворчал он. — Тунгусы и те встречают гостей по обычаю.

— Дорова! — разлепил губы Первуха, продолжая сидеть на корточках. — Мяса немного добыли. Сейчас варить будем.

Через открытую дверь видно было, что Вторка вывел из леса лошадь. На хребте у нее висели связанные попарно четыре стегна.

— Лося подстрелили, что ли? — одобрительно пробурчал казачий голова.

— Вроде того! — уклончиво ответил Первуха и полез под нары, вытащил оттуда зарытый в землю большой чугунный котел.

— Разговеемся! — весело залопотал Горбун, подхватил котел, чтобы принести воды. Сувор стал помогать разгружать мясо.

Горбун вернулся, плутовато хихикая, повесил над огнем котел, доверху наполненный мясом и водой с розовыми льдинками

— Давненько не ел сохатины! — Похабов скинул кафтан, свернул его и бросил на полати, под голову. Дым очага выходил через раскрытую дверь. В избе было жарко. Горбун затрясся от язвительного смеха:

— Утром этот сохатый ревел: «Му-у-у!»

Сын боярский метнул строгий взгляд на Первуху. Тот, замявшись, неохотно ответил:

— Приблудная, братская. Завязла в кустах. Мы думали — лосиха. Застрелили, после разглядели. Не бросать же мясо волкам? — вскинул на Ивана узкие насмешливые глаза.

Сын боярский покачал головой, приглушенно ругнулся:

— Если станут искать, то по следам поймут, кто украл. Придут ко мне за выкупом. — И подумал с тоской: «Много хлопот будет с племянниками!»

Мясо сварилось. Похабов отказался есть ворованное, стал грызть сухари. Сувор с Горбуном, посмеиваясь, ели каждый за двоих. Насытившись, они стали моститься на ночлег, но хозяин их огорчил:

— Тесно тут, да и поговорить мне надо с пашенными! Идите-ка в баню, там ночуйте. Оттуда сподручней за конями глядеть, — блеснул недобрыми глазами: — Неровен час, украдут среди ночи.

Недовольные кабальные слезно поохали, но ушли. Первуха со Вторкой, насупившись, молчали.

— Что меня не дождались? — тихо спросил Иван. — Могли бы и не верстаться в пашню. Воевода укрыл бы.

— А надоело, как эти! — резко ответил Первуха, мотнув стриженой головой в сторону ушедших. — Подай. Принеси. Уши заткни. Нет у гулящих воли, а у казаков подавно.

— Воли и у царя нет! — обстоятельно поправил племянника Иван. — Все мы служим Отечеству и Господу!

— У вас только пашенные живут по-людски! — задиристо вскрикнул Вторка, молчавший до сих пор. Быстро и взволнованно заговорил: — Ты вот атаман! Борода седая, а все Иван да Похаба. А Распуту Потапова все величают сыном Ивановым. И внуки его о том помнить будут. И всех их величать станут, потому что у Распуты данная на землю. И у нас теперь данная. Наша деревня здесь будет!

Не обиделся Иван на молодых племянников, усмехнулся, крякнул, тряхнул бородой.

— Кому Ивашка, а кому и Иван Иванович! Величание по чину дается. А пашенным по-разному писаться нельзя, чтобы не было споров о земле, — сказал, поучая молодых, несмышленых. — Они детям и внукам землю передают, а казак — славу! У меня служат три сына первого стрелецкого сотника. Или тот же Ивашка Максимов, сын Перфильев. Их не только от этих, — тоже кивнул вслед кабальным, — но и от других родовитых казаков отличают за заслуги отцов. Что кому по душе — сам выбирай!

Первуха, прерванный братом, без прежнего запала огрызнулся, досказав свое:

— Бекетовские пашенные взяли с десятины по сто пудов ржи. И браты, и тунгусы к ним с почтением. Не только вечно голодные служилые.

Братья замолчали, поперечно посапывая приплюснутыми носами. Похабов без зла и обиды снова спросил:

— Захотели на пашню сесть? Пахали бы на Байкале, неподалеку от отца. Я же там острог поставил.

Скрывая что-то свое, затаенное, Первуха буркнул в ответ:

— Там сроду сто пудов не вырастет: лето холодное, сырое. Дай бог двадцать намолотить.

Не стал Иван ни спорить, ни поучать. Догадывался, что в их жизни есть что-то, чего ему, старому казаку, не понять.

— Подумайте! — предложил мирно. — Скоро я пойду на Байкал в Кул-тукский острог. На вашу пашню вместо вас посажу своих кабальных. Даже завод возвращать не придется. — Он помолчал, вспоминая свои много раз переговоренные перед воеводами, дьяками, подьячими, речи, добавил: — То, что поставил острожек возле дома вашего отца, старшие воеводы сказали: «Зря!» Надо было на устье Иркута или на истоке Ангары. — Усмехнулся, обиженно мотнув головой: — Где там, на истоке? На горе, что ли? Выше туч?.. Но ломать пока не велели, дали оклады и наказ годовальщиков менять.

— Вот видишь! — так же тихо и вдумчиво сказал Первуха. — Прикажут острог срыть — и тамошние мужики нас всех, вместе с пашней, на куски порежут. Прежде лезли в дом, грабили кому не лень. После еще хуже будет. А здесь уже много лет острог стоит? — вскинул глаза на Похабова.

— Как считать? — пожал плечами сын боярский. — Один сожгли, другой перенесли, этот уже третий. Но лет уж двадцать казаки здесь служат.

— Вот видишь! — торжествуя, вскрикнул Вторка. — И другие остроги близко. Вдруг и девок пришлют. Без жен пашенные не выживают! А там, на Ламе, на ком жениться?

Покряхтел Иван, потеребил седеющую бороду, не знал, как возразить племянникам. Рассуждали они ясно и правильно: не в его воле быть или не быть байкальскому острогу. Только что-то они недоговаривали. Чуял он это печенкой, а выведать не мог.

Едва окреп лед, Бекетов отправил вверх по Ангаре первый отряд с нартами, груженными рожью. Истомившийся но своей келье, с ним ушел черный поп Герасим. Тремя днями позже из Братского острога двинулся второй бекетовский обоз. Вскоре, посмеиваясь над своим жалким полком в три десятка служилых, собрался в дальний путь и сам казачий голова Петр Иванович. Его жена напрочь отказалась идти за мужем и осталась в остроге ждать весны, чтобы с первой водой уплыть к сыновьям в Енисейский.

Похабов решил навестить Осиновское зимовье и проводить старого товарища до братской степи. В избе приказчика остались Бекетиха с Савиной.