Великий тес

Женщины весело залопотали, забегали, стали накрывать стол. Казачий голова сел в красный угол на хозяйское место и чертыхнулся про себя: «С малолетства брат не умел при нем вымолвить доброго слова. Под старость и вовсе одичал!»

Женщины выставляли соленую и вяленую рыбу, осетрину, вареное мясо, бруснику с ледком. Мужчины молчали. Иван терпеливо и мстительно ждал, когда брат о чем-нибудь спросит. Наконец тот не выдержал, разлепил посеченные губы:

— Скажи хоть, сыны где?

— На Оке, возле Братского острога. Против моей воли поверстались в пашенные, дом строят, возделывают землю. Как ни уговаривал вернуться сюда — не пошли.

Угрюм закряхтел, закашлял, будто запершило в горле. Скороговоркой бросил непонятные слова жене. Та блеснула большими узкими глазами. Села, испытующе глядя на Ивана.

— Пытал племяшей! — степенно продолжил он. — Отчего бы им здесь цареву десятину не пахать? Острог защитит, отец наставит, лучше этих мест я не видел. О том они не хотят со мной говорить: что-то знают, чего мне не понять.

— Хорошие места! — рассеянно согласился Угрюм. Глаза его подернулись тоской. Он что-то сказал жене, отвечая на ее настойчивые расспросы. Она смахнула слезы со щек. А он вдруг озлился, уставившись на Ивана: — Растил-растил! — гортанно вскрикнул. — Прятал от мунгал, от промышленных и братов. Пришел брат. Нашел-таки! — обиженно мотнул головой. — И увел!

— Сами ушли! — строго поправил его старший, не гневаясь на остервенелый взгляд. Ничего другого от младшего он не ждал. — Мог бы и не взять их в Енисейский: отказать, обидеть. Другим разом без меня бы ушли. — Теперь в его глазах блеснула злая насмешка. Спросил брата: — Не нравится, что острог поставил? Воеводам тоже не понравилось. Ясак и десятину удобней брать с устья Иркута, и промышленные мимо не пройдут, и за Байкал, и на Лену пути, все оттуда. Вот прикажут острог срыть — и будешь жить, как прежде!

— Да ты что? — вскрикнул Угрюм, отрывая зад от лавки. — Забаламутил всех и бросишь?

— А ты как хотел? — не тая злости, просипел Иван. — Нашел доброе место, присосался, что младенец к титьке, и не тронь тебя? Так не бывает! За землю воевать надо. Она кровь любит. Не хочешь воевать — живи рабом! Кому-то так и лучше, — кивнул на ясырей, ждавших выпивки в сиротском углу. — Какой с них спрос?

Не крестясь, он опрокинул в рот налитую чарку, высыпал за щеку горсть холодной брусники и поднялся:

— Жарко у тебя!.. Повидались, поговорили — и ладно. Пора возвращаться.

— Ночуй! — суетливо заговорил Угрюм. — Ночью за Шаманом ветер свищет. Поди, нынче лед сломает.

Едва ветра разбили лед на Байкале и устойчиво задули в сторону Ангары, Иван с казаками поплыл в обратную сторону. За время его хождения на Байкал скит монаха Герасима пополнился еще двумя вкладчиками: из урмана вышел дряхлый старик из промышленных людей и молодой, изувеченный медведем.

Похабов оставил в зимовье на острове двух казаков березовских окладов под началом молодого Никитки Фирсова и отправился дальше. До середины лета он прибыл в Братский острог. Встречать казачьего голову вышел Василий Черемнинов с помятым, припухшим лицом. Уже по его виду понятно было, что ничего важного здесь не случилось.

— После расскажешь! — отмахнулся Иван и быстрым шагом стал подниматься к острожным воротам, вошел в тесную приказную половину. Савина стояла посреди избы в лучшем платье: кругленькая, крепенькая, как сдобный колобок, только и успела приодеться к его приходу. Лицо ее алело, глаза блестели и лучились. Бекетиха, повязывая голову, проворчала вместо приветствия:

— Заявился, кобель старый, аж в середине лета!

Похабов глазом не повел в ее сторону. Вместо того чтобы положить семипоклонный начал на образа, пропахший дымом костров, прильнул к Савине, ощупывая ладонями ее полную спину.

Она охнула, выскользнула, стыдливо поглядывая то на подругу, то на дверь. Вошел дворовый Горбун, бросил на лавку мешок из струга.

— Все сюда нести? — спросил хмуро.

— Неси! — приказал сын боярский, снял саблю, сунул на выстывшую печь пистоль, неспешно положил поклоны на образа. Бекетиха, шаркая чирками по земляному полу, вышла из избы. Иван мягче обнял Савину.

— И когда же спокойно заживем?

Глаза женщина потемнели, она прижалась щекой к его груди.

— Приставали, поди, без меня кобели? — смешливо и подозрительно спросил он.

— А то как же? — рассмеялась она и положила руки на его плечи, глазницы подернулись паутинкой морщинок, которых прежде Иван не замечал.

Проснулся он рано от щебетания птиц. Сквозь раскрытое окно веяло прохладой и свежестью реки. После многих ночей под небом летняя ночевка в доме казалась душной. На лавке храпела Бекетиха. Прижавшись лбом к его плечу, мирно посапывала Савина. И он пожалел о всех днях и ночах, проведенных с ней врозь. Последняя поездка была никчемной. Казаки могли сделать то же самое по его наказной памяти.

«Разве Герасима повидал, — подумал. — Да свой острог. Да брата!» За окном зарозовел клок травы. Послышались голоса служилых. Начинался обычный день на приказе.

Иван Похабов обошел острог, выслушал новости от Черемнинова. Пятидесятник перессорился с монахами-скитниками, которые были не в его власти. Федька Говорин и байкальские годовалыцики с утра были пьяны, надо было поскорей выпроводить их в Енисейский.

«С кем отправить ясак?» — думал голова. В таком деле Федьке он не верил: не пропьет, так ввяжется в пути в какую-нибудь драку, потеряет или утопит. Вспомнил про Черемнинова и решил отпустить его в Енисейский.

Байкальские годовалыцики были пьяны и на другой день, знать, в остроге кто-то тайком курил вино. Едва казачий голова усадил весельчаков в струг, выяснилось, что Федька с товарищем оставили своих ясырок.

Там, на Байкале, Похабов предупреждал их, что по наказу воеводы нельзя везти в Енисейский некрещеных девок. А привезут крещеными, да с младенцами, попы будут принуждать венчаться. Федька и его товарищи делали вид, что поумнели, но все понимали, что ясырки проданы без записи или проиграны вместе с прижитыми детьми.

Казачий голова выпроваживал из острога смутьянов, с которыми спина к спине не раз бился насмерть против государевых ослушников. Кормщиком в струг он посадил старого стрельца Василия Черемнинова с ясаком и с отписками воеводе. Бекетиха, устраиваясь на своих узлах и сундуках, то грозно орала на пьяных казаков, то вопила, взывая к небу:

— Осподи, помилуй! Загубят, воры-христопродавцы, утопят вместе с животами!

Но ждать другой оказии она не пожелала. Непрестанно крестилась и читала молитвы, перемежая их угрозами пьяным гребцам. Течение реки наконец-то подхватило судно. Похабов постоял, глядя ему вслед, перекрестил на добрый путь. Надежней старого стрельца все равно никого не было. Черемнинов пил, да головы не терял. Будто гора свалилась с плеч казачьего головы. Теперь можно было съездить к племянникам.

Едва дворовые люди, Горбун с Сувором, оседлали для него коня, караульный со смотровой башни крикнул, что к острогу идут струги. Похабов чертыхнулся, велел сесть на оседланного коня молодому прыткому казаку. Тот с гиканьем понесся по берегу реки и вскоре вернулся. В Братский острог шла перемена, которой в этом году никто не ждал.

— Кто старший? — спросил голова.

— Митька Фирсов!

— Добрый казак! — обрадовался Иван. Спросил, сколько стругов, и велел в помощь бурлакам гнать лошадей. Сам пошел в избу переодеться для встречи.

Три струга были подведены к острожному причалу. Пока прибывшие и встречавшие вытаскивали их на берег, к воротам поднялись Дмитрий Фирсов с братом Арефой: два молодца-енисейца из подросших казачьих детей. Оба откланялись Похабову как родственнику.

Казачий голова повел их в избу и все удивлялся, отчего молодые казаки смущаются его и даже робеют. Он усадил братьев за стол. Савина стала выставлять угощения. Дмитрий вынул из кожаной сумки свернутые трубкой и опечатанные воеводской печатью грамоты. Положил их на стол и пробубнил, оправдываясь: