Великий тес

— Кто без греха? — смущенно пробормотал Иван. — Давно это было. Я третью неделю сижу без дела. Теперь даже за своими буянами следить не надо — в тюрьме. Отпустил бы ты меня в Серпухов?

— Только отпущу, а князь Алексей Никитич позовет! — посмеиваясь, отказал в просьбе дьяк, почесал за ухом гусиным пером, снова склонился над бумагами.

Иван еще раз взглянул на дворянина и понял, что нажил лютого врага.

Прошла зима, по улицам стольного города потекли ручьи. Принял-таки Ивана Похабова глава Сибирского приказа, князь, боярин Трубецкой. Он велел освободить, помыть казаков и поставить их перед ним вместе с сыном боярским.

Журить князь никого не стал. Строго выслушал просьбы. Ничуть не удивился тому, что Иван объявил истраченными на государевы дела двести пятьдесят пять рублей десять алтын денег, да пищаль, да топор, да батожок железный. Чуть приметно усмехнулся объявленной сумме, велел дьяку сделать выписки из других наградных указов и выдать пятьдесят пять рублей награды да прибавку к жалованью в три рубля, а также дал свое согласие, чтобы Иван Похабов занял на приказе по Маковскому острогу и по Дубчевской слободе прежнее место сына боярского Богдана Болкошина.

Казаков князь наградил десятью рублями каждого и благословил всех на обратный путь.

В конце марта Иван обошел столичные торговые ряды, купил подарки Савине, ее сыновьям, пасынкам и своим племянникам. Себе выбрал пистоль с колесцовым запалом да карабин — укороченный мушкет с винтовым стволом, серебряной насечкой и вытравленным посередине ствола латинским словом. Пистоль, карабин и засапожник обошлись ему всего в семь рублей. На Енисее и Лене такое оружие стоило вдесятеро.

На оставшиеся от награды и проданных соболей деньги он набрал сукна, которое по московским ценам было необыкновенно дешево, а в братской степи за три аршина давали доброго коня. С тем и покинули казаки Москву. Прежним путем, по распутице, ямскими подводами добрались до Верхотурья. Там их опять догнал Василий Колесников со своими людьми.

На этот раз он степенно поздоровался с Иваном, а его люди больше не задирали казаков Похабова и не спорили с ними. Соболей они промотали, возвращались скромно. От Тюмени енисейцы плыли одной баркой до Тобольского города и жили без всяких споров.

Василий Колесников получил в Москве чин сына боярского и разрядную атаманскую должность. Жалованье и награды его были меньше, чем у Похабова, но он теперь был равен ему и не чинил вреда, осаживая своих казаков и охочих, если те начинали кого-то задирать.

В Тобольском городе енисейцев поджидал зимовавший там скитник Герасим. Черный дьякон был пострижен в иеромонахи, ходил в новой рясе, мог теперь по своему чину вести литургию, причащать и крестить. Он получил благословение архимандрита на строительство скита, антиминс и миро, с печалью вспоминал свою келью и устье Иркута и рвался туда всей душой.

ГЛАВА 13

Показались купола енисейских церквей, и монах Герасим с увлажнившимися глазами стал истово креститься на них. Попутного ветра не было, казаки весело тянули судно бечевой. До Енисейского острога оставались последние версты. Сыны боярские Колесников с Похабовым шли по берегу. Василий вслух посмеивался над своей женой, «старой стропилиной», которая ни сном ни духом не ждала его так рано.

Когда струг подходил к причалу, возле главных ворот острога стояли и глядели на реку десяток ротозеев. Важных гостей никто не ждал. Герасим прытко выскочил на берег, отвесил семь поясных поклонов на Спаса и, как всегда, ушел в обитель. Колесников, выпячивая грудь, громко распоряжался выгрузкой, тянул время, чтобы из острога вышли начальные люди.

Иван поднялся на яр, увидел Максима Перфильева в простой одежде, с посохом в руках. Обнял старого товарища:

— Все хвораешь, казачий голова?

— Не дает Бог здоровья по грехам! — пожаловался Максим. — Доложишься воеводе и ко мне! Не обижай! — На то, что Иван назвал его головой, Перфильев и ухом не повел.

— А ведь я привез тебе должность казачьего головы! — сказал громче. — Как не обмыть?

— Не мне вез, себе! — со вздохами пробормотал Максим. — Я свое отка-заковал! За дряхлостью из службы выставляюсь! Так оно и лучше!

Похабов не нашелся чем утешить товарища.

— Зайду! — пообещал хмурясь. — Вот только передам воеводе грамоты да Савину обниму. Как она? — вскинул виноватые глаза.

— Третьего дня видел здоровой! — Перфильев замялся, что-то недоговаривая, Иван вопрошающе впился в него глазами. — Меняются времена! — вздохнул старый атаман. — Сыск у нас был. Зимой наезжал томский сын боярский Петруха Сабанский, искал нетягловых людей… Твоих племянников поверстал на государеву пашню и отправил весной в Братский острог, к Петрухе Бекетову.

— Тьфу ты! — Иван остервенело сорвал шапку и хлопнул ею по колену, торопливо зашагал в съезжую избу, к воеводе, оттолкнул с дороги подьячего.

— Меня не спросив, моих племянников в пашню? Кто дозволил? — закричал вместо приветствия.

Воевода досадливо блеснул усталыми глазами, кивнул на лавку:

— Сядь!

Иван с рычанием опустился, вперился разъяренным взглядом в Поли-бина, ожидая оправданий.

— Был сыск! — стал терпеливо разъяснять тот. — Я тебя предупреждал. А племянники твои оказались не в меру строптивы, не пожелали назваться подворниками-захребетниками у Михалевых и Савиных сыновей. Я звал их охочими людьми на перемену атаману Галкину. Не пошли, заявили: «Мы — вольные, не хотим за Ламу!» И то бы еще ничего — не дали Савиным внести за себя подушную подать.

Как только Иван услышал эти слова, так и сник. Встали перед глазами упрямые раскосые лица племянников. Ярость, кипевшая в жилах, остыла, заледенела под сердцем тоска. Опять не добром встречал его Енисейский острог.

Воевода достал из-под стола березовую флягу и две чарки, наполнил их. Одну придвинул Ивану. Тот выплеснул ее в бороду, не перекрестив рта, помигал выпученными глазами, выдохнул винный дух из груди, спрашивая взглядом, что делать?

— Что поделаешь? — пожал плечами воевода. — У меня ясырка была самоедской породы. Хорошо, отдал за нашего русского гулящего, бездельника, да записал на крепостном столе и подати за них уплатил. Иначе этот бывший пан Сабанский отобрал бы обоих и отправил силком в пашенные, не посмотрел бы, что я — воевода. У них ведь совести нет, хоть и выкресты. — Полибин помолчал с недовольным видом, выцедил сквозь зубы свою чарку, спросил тише: — Говорят, Васька Колесников вернулся?

— Сын боярский, разрядный атаман! — блекло усмехнулся Иван. — А врет все! Не были его люди у царевича.

Воевода равнодушно шевельнул плечами:

— Ясак он привез вдвое против твоего! А ложно или не ложно, пусть дьяки в приказе разбираются. Зачем мне склоки заводить? До другого лета просижу на воеводстве — хорошо!

— Ох уж эта шляхта! — безнадежно выругался Похабов, едва хмель размягчил душу. — Сабанских на Селенгу не загонишь! Крутятся при доходных местах!

Полибин язвительно взглянул на Похабова, с пониманием усмехнулся:

— Едомский взял у меня на откуп площадное письмо. Сто рублей дал за год. Он тебе быстрехонько жалобу на Сабанского напишет. Целковый возьмет, не меньше. Еще подстрекать станет, чтобы и на других писал!

— Тьфу на них! — понял намек и заерзал на лавке Иван. — Что делать?

— Что делать? — желчно передразнил его воевода. — Племяши твои взяли пашенного завода на тридцать целковых. Возьми пару гулящих да посади на их место. Вон сколько опять возле острога крутится. Впору снова звать пана Сабанского.

Прошлый год десяти ссыльным атамана Осипа Галкина я дал вольную вернуться на родину. Хорошо отслужили царю свои вины.

— То литва да черкасы! — досадливо отмахнулся Иван. — Не раз с ними в бой ходил, ничего плохого не скажу.

— Так вот! — строже заговорил воевода. — Ваську Колесникова на неделе отправлю на смену атаману Галкину. Бекетов отписки и челобитную прислал, рвется служить за Байкал, за Баргузин и Селенгу, на Шилку и Иргень-озеро, про которые вы с Васькой в расспросных речах говорили. Промышленные люди сказывают про великую реку Амур и богатую хлебом Даурию. В Илимском остроге пашенный Ерофейка Хабаров собирает туда полк своим подъемом.